Две декады, отделившие Перестройку от сегодняшнего дня, практически не произвели внятной и осмысленной трактовки перестроечных реформ. В массовом сознании (и просвещенном, и обскурантистском) отношение к этому противоречивому периоду чаще всего подозрительное, порой доходящее до циничного безразличия. Видимо, это скорее результат эмоционального похмелья от исторического проигрыша, каковым (ошибочно) предстает Перестройка в культурной мифологии, нежели продукт рациональных усилий понять ее причины и следствия. Словом, Перестройка пока не удостоилась на исчерпывающего, ни адекватного прочтения. Она словно «подвисла» в интерпретационной пустоте, подобно задвинутой и неудобной проблематике. Тонкий историко-критический анализ Перестройки неудобен никому – ведь ни одна из правящих (или бывших у власти) элит не взяла ответственность за перестроечную встряску: ни организаторы-коммунисты, ни либералы-реформаторы, ни путинские неоконсерваторы. Чтобы как-то компенсировать историческую нечеткость Перестройки, русский социум привык видеть в ней травматическую «зону забвения», разделяющую советский тоталитаризм и постсоветский неокапитализм. Статус выжженной «ничейной земли», навязываемый Перестройке, позволил парализовать те заслуженные упреки, что поколение 2000-х могло бы адресовать предшествующему перестроечному поколению в силу вопиющей исторической безответственности последнего.

Мифологический конструкт, прочно внедренный в русскую социальную психологию, представляет Перестройку как непреодолимый разрыв между советским и постсоветским. Между авторитарным советским режимом с его идеологическим диктатом коммунистической партии и выборной представительской демократией 90-х с ее культом свободных рыночных отношений (а затем и управляемой суверенной демократией путинизма с ее триумфом сырьевой экономики). Примечательно, что современные партийно-политические группировки возводят свой генезис к имперской идее национального величия или советскому патернализму, но никто при этом не апеллирует к перестроечным принципам социального обновления или построения «социализма с человеческим лицом». Разумеется, такое приравнивание Перестройки к так и не осмысленной временной паузе, заполняемой все более и более стирающееся атрибутикой, – это еще и терапевтическая попытка освободиться от неразрешимых проблем, поставленных и заостренных этой рубежной эпохой.

Такое упорное игнорирование предпосылок и итогов Перестройки абсолютно не устраивает современную интеллектуальную среду, склонную не деконструировать историю, а отыскивать в ней то, что Ален Бадью называет «процедурами истины». Предметом пристального критико-академического внимания (а также множества парадоксальных истолкований) сегодня становится временной отрезок, непосредственно предшествующий Перестройке, а именно «длинные советские семидесятые», растянувшиеся с 1968 по 1984 год. Характеризуясь замедленным стоячим временем (отсюда мифология застоя) и тенденцией к «замораживанию» истории, этот период содержал в себе (правда в потенциально свернутом виде) огромный ресурс социального беспокойства и преобразования, только частично реализованный Перестройкой. В 2006-8 годах появляется ряд программных книг и статей (например, на страницах «Неприкосновенного запаса»), развенчивающих представление о семидесятых как о финальной стадии советской государственности. Таким образом, Перестройка оказывается не резкой границей между двумя взаимоисключающими социо-политическими формациями, а логическим продолжением экспансионистской политики партийной бюрократии на социальное расслоение и создание крупных монополий. Будучи цепной реакцией на «вязкую экономику согласований» и вынужденный институт дефицита (Александр Шубин), а также на «тупиковость интеллигентских дискуссий» (Борис Кагарлицкий), Перестройка – что точно отмечает Алексей Юрчак – обернулась совершенно неожиданным и одновременно давно поджидаемым властным переворотом. Само пейоративное прочтение Перестройки как «слепого пятна неразличимости» покажется романтической идеализацией, если мы предположим следующее. А именно, что Перестройка (хотя бы частично) была спланированной и продуманной корпоративно-бюрократической операцией по переделу собственности, проведенной, разумеется, с множеством катастрофических ошибок.

В таком ракурсе возможно говорить о «малой» Перестройке, прошедшей с восхождения Горбачева в 1985 году до Беловежского соглашения о распаде СССР в 1991 году: она отменила советские принципы народовластии, социальной справедливости, национального и классового равноправия, а также коллективной собственности на средства производства. «Большая» Перестройка может быть периодизирована с 1981 года, когда в Польше выступила «Солидарность», по 1999 год: связана она с упрочением, а затем постепенным упразднением буржуазно-олигархического способа правления, пропагандируемого правыми либералами. Все эти датировки и периодизации крайне условны: заметим, что в ситуации Перестройки действовали столько макроуровневых или микроуровневых импульсов и мотиваций, что это приводила к апогею политических рассогласований. Еще более запутанный и неизученный вопрос, кто были агентами этого масштабного бюрократического передела? всегда ли они легализовались в дальнейшем в амплуа крупных предпринимателей, или они оставались безымянны и засекречены в роли могущественных «серых кардиналов»? Все это благодатный и безбрежный материал для перспективного исторического исследования, учитывающего, что в Перестройку советская субъективность не потерпела кризис, а, наоборот, получила широчайшее поле деятельности для проявления себя в деловой сфере.

Еще один касающийся Перестройки миф, требующий перепроверки, – это убежденность в том, что она привнесла в русское сознание психотический раскол, сопровождаемый депрессивным синдромом неверия в будущее и истероидным страхом перед непрекращающейся вереницей перемен. Действительно, такая клиническая картина имела место, но гораздо позднее, в середине 90-х, (что было так удачно схвачено Куликом и Бренером в «звездный час» московского акционизма), и только затем вся эта экстатика массового психоза была ретроспективно перенесена на эпоху Перестройки. Само же это время (или скорее безвременье) баловало феерической и карнавальной активностью масс, когда хорошо отрежиссированные элементы советского «общества спектакля» неожиданно дополнялись примерами стихийной свободной консолидации по интересам или идейным воззрениям.

Итак, одна из версий Перестройки заключается в том, что она была органичной фазой корпоративно-бюрократической бархатной революции. Любопытно, что Борис Гройс сопоставляет Перестройку с маем 1968 года.
Наверное, параллелей действительно немало и они достаточно очевидные. Но по мнению Славоя Жижека, цитирующего знаменитое граффити “Структуры не выходят на улицы!” и его истолкование Лаканом – во время майской революции структуры как раз и вышли на улицы. Зато во время Перестройки структуры, наоборот, из аскетичных кабинетов перебрались в более комфортабельные. Такое понимание Перестройки подталкивает к ревизионистскому тезису, что стремительный расцвет так называемой новой, авангардной и экспериментальной культуры во второй половине 80-х происходил не столько благодаря Перестройке, сколь вопреки и вразрез с ней, при ее прямом или косвенном попустительстве. Сама Перестройка не стимулировала поиска новых художественных и теоретических языков, издания интеллектуальных журналов, учреждения самообразовательных дружеских университетов и академий, захвата домов и территорий под артистические коммуны. Все это было спровоцировано исключительно повышенной энтропийностью системы; поэтому почти ни одна из перестроечных инициатив не пережила девяностые. На мой взгляд, одно из самых обидных и непоправимых последствий Перестройки – это то, что в ее результате (подчеркну, именно в результате) в России последующих десятилетий так и не были созданы прогрессивные и ответственные институции, занятые грамотным и компетентным обустройством художественного пространства в его взаимосвязи с публичной сферой. В 90-ые их место заняли западные фонды с их грантовским субсидиями, а в 2000-ые оно отошло к меценатским дотациям, ставящим искусство в прямую зависимость от прихотей крупного капитала.

Но парадоксальным образом сегодня ощущается незавершенность Перестройки; потерпев символический крах, она все-таки не исчерпала свой обновительный потенциал. Ощущение это усиливается и тем, что Перестройка 80-х выглядела половинчатым или даже мнимым, ненастоящим происшествием – значит, подлинное и настоящее переломное событие отложено для более подходящего «текущего момента» (а не близки ли мы к нему сегодня, как никогда?). Безжалостно, почти на физиологическом уровне такое ощущение проговаривает Алексей Балабанов в мизантропическом фильме «Груз 200». Канун Перестройки, 1984 год (когда разворачивается сюжет фильма) аллегорически предстает кульминацией сегодняшнего полицейско-бюрократического государства. Заявленный сегодня бесчеловечный биополитический диктат порядка и законности, грозящий провалиться в иррациональное зверство, может быть преодолен только новой очистительной Перестройкой.

В противовес той грандиозной бюрократической манипуляции, что мы видели в 80-ые, сегодня имеет смысл говорить о Реальной Перестройке (эпитет «реальная» отсылает к Лакану), которая еще не состоялась, которая пока отсрочена и зарезервирована на будущее. Сверхзадача этой Перестройки не в переделе власти и собственности, а в реактуализации и очищении того, что Бадью называет «коммунистической гипотезой», то есть в возвращении тех утопических идеалов народовластия и солидарности, что имплицитно были заложены внутри советского демократизма. Разговор о Перестройке или в терминах перестройки требует предельной самокритичной серьезности, однозначного отказа от облегченных иронических приемов ревизии советского прошлого. Например, от гламурно-комиксовой игры с эстетикой соцреализма, что практикует группа АЭС+Ф, или от раешно-комических гэгов, освоенных группой «Синие носы».

Реальная Перестройка являет собой неизбежный этический вызов, предполагающий – согласно Бадью – фанатическую преданность Событию и, тем самым, эмоциональную или активистскую включенность в него. Опыт Реальной Перестройки – это опыт (пусть и метафорический) нахождения внутри ее исторической длительности, что позволяет радикально разграничить позитивные компоненты советского наследия от негативных эффектов (пост)перестроечного передела власти. Современный интеллектуал и художник так или иначе находится в ситуации этического выбора, на чьей он стороне – бюрократической бархатной революции, приведшей к господству авторитарного капитализма, или Реальной Перестройки, вечной возможности обновления, ориентированной и в прошлое, и в будущее, и в наше настоящее.

 

Дмитрий Голынко. Родился в 1969 году. Живет в Санкт-Петербурге. Поэт, критик, исследователь современной культуры, сотрудник Российского Института Истории Искусств.