Вспоминая известное высказывание Августина, согласимся, что говорить о том, что есть время, нелегко. Но можно с легкостью сказать о том, что его нет. Одной из характерных черт новой повседневности последних лет стала особая темпоральность. «Не могу, нет времени!» – такую фразу часто слышишь в разговорах не только сверх-занятых менеджеров, но и людей из разных секторов «креативной индустрии», искусства и даже из академической среды. Воспоминания людей старшего поколения о советской темпоральности, когда можно было посвящать годы неспешному чтению книг и эксцентричным исследованиям без всякой внешней цели, на этом фоне кажутся прекрасными ностальгическими легендами.

Вряд ли эта отмеченная нехваткой темпоральность – лишь «естественный» момент нашего поколенческого взросления, или следствие банальной логики выживания в постсоветских обществах. Общаясь с друзьями из других стран, видишь удивительное сходство наших режимов дня и ночи. Глобализация времени: множество параллельных проектов, текстов, которые нужно написать к тому или другому «дэдлайну», множество виртуальных интернет-коммуникаций с различными ритмами.

Все это образует некую фигуру молекулярной дисперсии времени, его аналитического разложения на замкнутые фрагменты. А также техники и практики управления этими частицами: планирование, которое перешло с институционального уровня на персональный, рассчитанная организация встреч, аскетический отказ от «неприоритетных» активностей, колонизация ночного времени, даже отказ от сна, и прочее. Эти практики самоконтроля иногда кажутся еще более угнетающими, чем прежние диспозитивы пространственных и кинетических ограничений. Они провоцируют эпизодические «срывы», которые выражаются в отчаянно-радостном расстройстве всех планов.

Знакомая и трагическая фигура конечности существования, которая была со всей тщательностью продумана в философии 20 в., в этом контексте предстает молярной, завершенной и монолитной формой, которая нам почти уже недоступна. Время уже не конечно, его просто нет! Это кажется близким тому, что в 90-е годы Фредрик Джеймисон описал как «шизофреническую» темпоральность эпохи позднего капитализма – серию изолированных моментов «теперь», лишенных «грамматики», или феноменологической связи удержания прошлого момента и предвосхищения будущего. Но в этом опыте был еще утопический момент, когда такое разложение обещало некое освобождение. Теперь же каждый момент, освободившись от внутренней связи субъективности, пойман в сеть внешних регуляций и запросов. И от этого не спасают «научные» формы объективности, обычно связанные с линейными и систематическими моделями. Напротив, сейчас психофизиологи говорят о том, что наше актуально проживаемое и запоминаемое «настоящее» имеет точно измеримый инвариант физического времени, и эта тактовая структура организует весь антропологический опыт [1].

Простая констатация того, что наблюдаемые изменения темпоральности являются эффектом «неолиберального образа жизни», прикаритетного, лишенного каких-либо форм институциональной поддержки и защиты, дает не так уж много. Скорее, следует говорить не о нехватке внешней защищенности, а о росте значения самого субъективного измерения «живого труда» в условиях «реального подчинения» капиталу [2]. С долей упрощения можно сказать, что в этой тенденции все время жизни, – а не только время, проводимое на фабрике, в офисе, или у домашнего компьютера, – оказывается временем, в течение которого капитал пытается организовать извлечение прибавочной стоимости. Особенно это касается труда в рамках «креативной индустрии», в которой производство нематериальных продуктов невозможно регулировать через меру внешнего и абстрактного времени, – например, присутствия на рабочем месте.

Итак, время инструментализируется и фрагментируется, а вопрос состоит в борьбе за возможность заниматься фундаментальным, и, следовательно, критическим исследованием, за создание действительно новых произведений, за организацию масштабных политических инициатив – вместо множества дисперсных и кратковременных «проектов». В этой проблематике, несомненно, появляются источники новых антагонизмов и потенциальностей. Видимо, нет особого смысла говорить о индивидуальных формах борьбы как упорного отказа от актуализации, – в стиле знаменитого литературного образа писца Бартелби с его «я бы не предпочел». Но как придать субъективной борьбе с подобной темпоральной гегемонией капитала коллективное и, значит, политическое измерение?

В последнее время начинает казаться, что концепция «имматериального труда» и новых субъективностей, которые образуются на его основе, обнаруживает уязвимость именно в этом плане. Как замечает Маттео Пасквинелли, антагонизм приобретает тенденцию скорее замыкаться в рамках самого множества, превращаясь в «имматериальную гражданскую войну», а не в борьбу с новыми формами эксплуатации: «Хорошо известно о соперничестве в академической среде и в арт-мире, об экономике ссылок, о гонках за дэдлайнами, о фестивальных конкурсах, о зависти и подозрительности в среде политических активистов. Кооперация между творческими работниками затруднена по структурным причинам…» [3].

В традиционной политической мысли формой умиротворения в этих условиях было учреждение некой суверенности, которая останавливает внутренней конфликт, присваивая самой себе право решать о войне и мире. Ясно, что сейчас эти формы подчинения означали бы гораздо больший регресс, чем перечисленные выше негативные характеристики «креативной индустрии». Возможно, пока нам приходится рассчитывать лишь на силу самих идей и образов, – если они приобретают универсальную значимость, то они сами становятся факторами умиротворения и солидарности, независимо от деструктивных эффектов соперничества их авторов. Иными словами, на некую критическую и героическую этику в духе А. Бадью, взывающую к универсальному событию истины, которое отменяет все «человеческие, слишком человеческие» страсти и интересы. Но, как мы уже замечали, инструментализация и дисперсия времени все больше и больше ослабляет истиностный режим культурного производства и политической практики. Этот порочный круг оставляет сформулированные вопросы открытыми.
Так или иначе, борьба ведется не только во времени, но за освобождение времени производства, – за другое, событийное и коллективное, время. Если мы уже не можем сказать, что находимся «вне» отношений капитала, всеохватывающего «реального подчинения», то следует анализировать возможность его размыкания и подрыва во времени, а не в пространстве.

Примечания:
1. E. Poeppel Warum dauert die Gegenwart drei Sekunden // Frankfurter Allgemeine Magazin. 1999. № 83.
2. См.: A. Negri Time for Revolution. N.-Y.: 2003. В нашем коротком тексте мы не можем обсуждать эту сложную работу.
3. См. текст Immaterial Civil War на сайте https://info.interactivist.net.