В школьные годы, я принимал участие в эксперименте по интеллектуальному освобождению. Хотя наш городок в прериях Миннесоты был мал (2500 жителей), школа моя оказалась довольно прогрессивна. Противоречия эпохи выразились уже в ее архитектурной форме: снаружи – словно тюрьма, внутри – классы свободной планировки. Наша школа, как я понял позднее, кроме прочего служила убежищем для жертв эпохи – бывших хиппи, бунтарей, любителей травки, скрытых геев – то есть, для наших учителей. Не сумев освободить самих себя, они принялись за работу над нами. Особенно везло в этом отношении тем из нашей деревенской братии, кого они считали “одаренными”. При помощи странных металлических устройств, оснащенных зеркалом, с разной скоростью направлявшим пучок света на страницы текста, мы учились “скорочтению”. Нам разрешалось читать все, что угодно. Проскорочитав таким образом “Преступление и наказание”, я навсегда освободил себя для страны и языка, в существование которых тогда (а мне было двенадцать) с трудом мог поверить.

В книге “Учитель-невежда”, Жак Рансьер представляет героя для утомленных ветеранов культурных войн и всех недоверчивых к элитам – консервативным, революционным, художественным или академическим. Если бы этот герой, Жозеф Жакото (1770-1840) не родился на свет, Рансьер был бы вынужден придумать его. Мастер на все руки и эрудит, республиканец Жакото бежал в Бельгию и принялся преподавать после Реставрации. Работая с группой говорящих по-фламандски студентов, Жакото применил инновативную технику: студенты сами обучались французскому по двуязычному изданию “Приключений Телемака” Фенелона. Дело закончилось успехом без какого бы то ни было вмешательства учителя. Вдохновленный своей неожиданной удачей, Жакото взялся преподавать предметы, о которых ничего не знал (например, фортепиано и живопись) и сформулировал принципы “универсального обучения”. По сути своей, принципы эти стары как мир. Все люди имеют способность учиться индукционно, без разъяснений учителей. Даже самое прогрессивное намерение на земле, желание объяснять, согласно Рансьеру, скрывает в себе стремление доминировать и ведет к “отупению”. Неравенство может представляться фактом общественной жизни, но когда мы, наоборот, предполагаем равенство интеллекта, мы запускаем колесо освобождения. Этот эмансипаторный жест прекрасно передан в словах, которые Жакото повторял на своих ужасно популярных “уроках”: “Я должен научить вас, что мне нечему вас учить”.

“Черная туча незнания висит над головой господина Кэмпбелла”. Так обо мне отозвался на первом курсе мой учитель, господин Бойд, в ходе устного обсуждения учеников (т.н. “don rag”), заменявшего в St. John’s College (Санта Фе) обычные оценки . Тут, в высокогорной пустыне, нашла убежище иная группа ветеранов культурных войн. Рансьеровскому Жакото было бы чем восхититься. Подобно первым студентам Жакото, фламандцам, вооруженным текстом “Телемака”, мы были отделены сотнями Великих Книг от наших учителей, некоторые из которых едва ли имели квалификацию для преподавания греческого, истории, математики и философии, о чем повествовали книги. Отупению и доминированию препятствует эта “общая вещь”, не являющаяся вещью и не принадлежащая никому – книга. Каковы бы ни были взгляды автора в реальной жизни, слова его писались “под знаком равенства”; автор предполагает, что при желании, возможности и необходимости, некто (любой) сможет понять то, что он хотел передать. Учитель лишь обеспечивает условия и помогает ученику сохранить волевую и интеллектуальную мотивацию к поиску. Будь это Жакото или безграмотный отец-крестьянин, его задача – содействовать повторению и задавать вопросы. Не те, на которые, у него, подобно Сократу, припрятан ответ, но такие, неуверенные ответы на которые покажут искренность ученика.

Как утверждает Жакото, учитель появляется благодаря ученику. Книга – материализованная идеальность языка для Рансьера – соотносит одного с другим, не допуская возникновения иерархии. Язык является мерой расстояния между нами как индивидами, и в то же время, это наше общее человеческое. Человек есть воля, обслуживаемая интеллектом, предполагает Рансьер. Интеллектуальное равенство гарантирует (волевое) производство смысла, перевод воли и мысли в слова и дела, и их переинтерпретацию другими.Жакото, учитель живописи и музыки, который не умел ни рисовать, ни играть, признал бы родственные души в самопровозглашенных ленинградских художниках 70–80-х, самоучках. Подобно тому, как его борьба за всеобщее обучение стала партизанской кампанией в защиту преданного Революцией обещания равенства, в заявлениях Тимура Новикова о том, что его Новые Художники – юные гении и подлинная сила перестройки, можно было усмотреть и пародию, и след еще одной реальной революции, приближавшейся к поражению. Несмотря на идеологическую противоречивость, их проект (переходя к ключевой теме Рансьера) был (пере)распределением чувстенного, что имело непосредственное отношение к тому, что могло бы стать демократической политикой (воплотившейся в возрожденной ими авангардистской идеи, разделяемой Жакото: каждый может быть художником), а стало полицией над предметами, пространствами и дискурсами, характерной для сегодняшней России.

Ален Бадью упрекает Рансьера в пестовании сказок об обществе равных, поскольку он (Рансьер) не верит в способность активизма уничтожить общественное неравенство. Политика не ограничивается простым обнаружением и чревовещанием о невиданном и неслыханном (что Рансьер столь красноречиво проделывал в таких книгах, как “Ночи пролетариата”), вводом доз диссенсуса в доминирующий консенсус, но требует активной деятельности, пусть даже без поддержки партии или социалистического государства. И даже если мы сознательно избегаем худших методов прошлого, мы вынуждены пользоваться искусством убеждения – а значит, объяснения – для достижения своих целей, будь то профсоюз аспирантов Йельского университета (случай из моего опыта), или ангажированное искусство и философия в городе, распухшем от нефтедолларов консьюмеризма (проект этой газеты). Несмотря на это, нам стоит всегда помнить об уроке Рансьера – прежде всего, поэтическом. Стихотворение, говорит он, всегда является отсутствием другого стихотворения – того, которое должен создать читатель. И наше собственные позывы к действию – только эхо свободных, спонтанных вспышек креативности, благородства, активизма и исследований, на которые мы надеемся вдохновить себя и других.

 

Фома Кэмпбелл (1967) родился в глубинке Миннесоты. Сейчас он работает над диссертацией, преподает и является профсоюзным активистом в Йельском Университете. Время от времени живет в Петербурге.