chtodelat_12_page_06_image_0001

 

Эней спускается в подземное царство и беседует со своим отцом Анхизом, рассказывая ему о современной эпохе и о своих скитаниях, в частности о поездке в Россию.

Хор мертвых: Человек стал в новейшее время удивительно богат. Он прорыл землю своими норами, заставил ее своими муравейниками, превратил пространство в Артем Магун сложнейший лабиринт, в миллиарды раз увеличив его поверхность. Он построил себе комнатный «алеф» – комнатную камеру, при помощи которой можно залезать в самые потайные уголки. Российский человек особенно увлекся интерьерами – телевизор не показывает больше площадей, а показывает интерьеры, в которых заживо похоронены, мечутся герои. Реклама лекарств показывает изнутри тела, а репортажи из космоса рассказывают о новой сауне на космическом корабле.

Эней: Да, это триумф. Все выше возносятся памятники-пирамиды этого триумфа.

Хор: Раньше богатство каждого человека было ограничено рамками территории – его земли, его семьи, его работы, его национального государства. Теперь не то: теперь он ищет много маленьких мест, в каждое из которых он пролезает и сворачивается калачиком. Если раньше пирамида была только у фараона, то теперь она есть у всех и у каждого. Почти.

Славьтесь, Аид, славься, Персефона!

Эней: Но те, кто богаче, у тех дома простор. Недавно в России богатый знакомый, построивший дачу, говорил мне: раньше еду на Карибские острова, чувствую простор. Теперь у меня дача такая просторная, что на островах шока не чувствую. Но зато, говорит, выхожу с работы, сажусь в машину, и сразу как дома. Прямо как Новалис говорил о философе: хочет, гад, повсюду быть дома!

Анхиз: Новая русская буржуазия как реализованная наконец философия…

Но в общем, действительно, похоже, что российский обыватель охвачен какой-то манией освоения и присвоения пространства. А потом его украшения. И в этом есть какой-то очень трогательный утопизм: как раньше стремились в большую будущую страну, так сегодня каждый роет себе норку, у кого-то она попросторнее, конечно, но большинство то пятьдесят квадратных метров превращает в коммунистический рай…Или в приземистый православный храм.

Эней: Но в отличие от коммунизма или от храма, они думают, что они господа этого дома, и «одомашнивают» его. Если советская архитектура выражала бессилие человека перед техникой, отчуждение его, то сегодня строят высотные дома и украшают его забавными финтифлюшками. Тут вспоминается, что говорит Иову Бог о Левиафане: «Станешь ли забавляться им как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих?» (Кн. Иова, 40, 27).

Это просто наивно: потому что человек в принципе не может никогда находиться внутри места, пока он жив, по крайней мере. Обитание означает, что человек не то что даже является гостем в своем доме, но что он в каком-то важном смысле не может даже туда проникнуть, а так, в замочную скважину подглядывает и вокруг ходит. Как в телевизор.

Отсюда и утопизм: можно нормально жить только в утопии, только в будущем.

Поэтому, чтобы Россия по-настоящему стала обитаемой для человека страной, а люди могли действительно прижиться на своих местах, то нам нужен – не побоюсь этого слова – некий пиетет по отношению к пространству.

Анхиз: То есть некие техники дистанцирования и отчуждения.

Хор (на разные голоса):

– Они захватили общее пространство!

– Разбили на революционной площади клумбу!

– Подчинили город гигантскому государственному храму!

Эней: Да, опять вопрос в храме. Храм по латыни – templum, что значит выделенный, отделенный. В наши античные храмы никто, кроме жрецов, входить не мог, его обходили снаружи.

Анхиз: Но были и рыночные площади, где проходили собрания, и там никаких храмов уже не было.

Эней: Любой храм – это храм пространства, который хранит его обитаемость. То же и телевизор, и православный храм.

Анхиз: Тебя что, сынок, попы окрутили?

Эней: Извини, папа, знаю, что ты всегда был эпикурейцем, но пространство – вообще тема религиозно-мистическая, и в принципе последовательный материалист признавать его не имеет права. Ведь «пространство» мы воображаем себе именно в местах и вещах, куда не можем войти. И уже это фантастическое пространство затем отражается сюда, в наши жилища.

Итак, есть храмы, которые собирают верующих, а есть те, которые остаются неприступными.

Но любые «храмы» со временем колонизуются и становятся местами власти.

Анхиз: Тогда лучший храм – это храм разрушенный. Взорванный, например.

Хор: Проложим дороги там, где стоят стены! Человек всюду пройдет как гость! Мир хижинам, война дворцам! Слава святому Януарию!

Анхиз: Вот один наш потомок, правда афро-римлянин, Аврелий Августин, и еще один, дальний, Тони Негри, они так прямо и говорят, что человек вообще находится всегда в пути, поэтому ему нужны только хорошие дороги, купейные поезда и дешевые мотели. (Я тут в Аиде провожаю души, которые готовятся к рождению, поэтому часто болтаю с разными потомками).

Эней: Этот туристический романтизм в России проходили в 70х. «Мой друг, ты верь в дорогу». Теперь все-таки грезят о местах: не только об интерьерах, конечно, но и о райском острове на неделю. На острове ты конечно да, вроде паломника.

В общем, современный человек любит и дом обустроить, и в гости сходить. А места зияют, манят со всех сторон. Если вы, наши отцы и особенно деды, соблазнялись религией больших пространств, ветром океана и так далее, то мы соблазнены религией ауры. Отражено у художника Ильи Кабакова.

Анхиз: А где же теперь большие пространства?

Эней: А большие пространства это теперь вроде как баня с пауками, темно и никого нет. Кусочки его захватываются и осваиваются небоскребами – обитаемыми храмами-пирамидами.

Хотя, конечно, в мире делаются большие дела, но они делаются тоже на экранах и пультах, через сети и тоннели, связывающие отдельные места между собой. За пультами удобно сидят операторы, в комфорте. А террористы, те, кто прорубает как раз дороги сквозь стены, они в пещерах прячутся, тоже особенно не погуляешь на вольном ветру, потому как со спутника заметят.

Анхиз: Но тогда, сынок, твое желание исполнилось: вы, потомки, создали из пространства запретный храм, куда не заходите, а прячетесь от него в домах. Квартира как конфетка, а на лестнице помойка. Чем не культ пространства?

Вот она – ирония диалектики. Жалуетесь, что нет открытого пространства, что нет больше пустого, что все приватизировано – значит, молодцы, вы полностью его освободили, да еще со спутников смотрите, чтобы никто в него не выходил.

Да и само пространство столь огромно, что лишает вас сил, размазывает вас по свету, так что вы только и думаете об отдыхе. Оно само превратило вас в своих простертых рабов.

Эней: Ну да, но потому что сейчас это все-таки такая охраняемая религия, религия с богом-сторожем.

Анхиз: Ну а что же тогда делать? Заповедники создавать? Беловежскую Пущу? Ты мистик и обскурантист, говорю тебе как душа много повидавшего человека!

Хор: Много построил человек, и много разрушил! Многих распластал и перед многими простерся!

Но не за это любим мы его по-прежнему, а за то, что он утопичен.

Быть утопичным – значит не просто сбрасывать многое в одно место, а значит сводить вместе противоположные полюса, сочетать несочетаемое. Коня с ланью, суверенитет с демократией, изобретательность и бессилие, господство и рабство. Не в смысле примирения, а в смысле сочетания рядом. Только такой, невозможный образ может открыть неохраняемое пространство (другое пространство, пространство раскола и перепада), потому что он не втягивает и не выталкивает, а диктует переворачивающую, революционную деятельность. Эта не означает, что утопия будет «достигнута», но что она устанавливает утопически-революционный способ обитания в стране.

Не пиетет нам нужен, а верность мучительной мечте.