Один из самых трагичных эпизодов в мировой истории сопротивления произошел задолго до нас – он был описан Софоклом. Оракул предсказал несчастье царской чете: сын должен убить отца и жениться на матери. Чтобы избежать воли богов, ребенка обрекли и на смерть. Он выжил и в молодости, узнав от оракула злую волю, покинул приемных родителей, которых считал своими. Всем известно, что произошло потом.

До сих пор стоит перед глазами сцена: на перепутье кружится Эдип, в слепом отчаянии выбирая дорогу, которая увела бы его прочь. Всецело во власти судьбы, он хочет ее обмануть, сопротивляется ей, но своими действиями помогает свершиться жестокой и далекой от представлений о справедливости, равно как и о свободе, воле богов.

Со времен Софокла здесь мало что изменилось, разве что условия возможности – воспроизводства мифа. Место рока греческой трагедии и «воли богов» занял капитал, нависшая над нами серая тень денежной массы, которая, случись ей обрушиться, погребла бы под собой целый мир. Мы можем бесконечно сопротивляться этой воле, в том случае, если признаем, что таковая вообще есть. Самим своим существованием, постольку, поскольку мы его признаем, она вынуждает нас сопротивляться – находясь целиком внутри ее логики.

Революция – не реактивное сопротивление (капиталу как судьбе), не простое отрицание, а насильственная, произвольная, позитивная акция, учреждающая новый мир, иную судьбу, иную волю. И это действие пренебрегает принципом реальности, так что представляет собой серьезный риск, без каких бы то ни было гарантий сохранить все как есть. Сохранить как есть – неосознанный мотив сопротивления (глобальному капиталу, например), отбрасывающее или глубоко вытесняющее мысль о революции. Ее идеал превращающее в какой-то зыбкий, недостижимый горизонт.

Критика «резистантного дискурса», которую я предлагаю, носит имманентный характер (по крайней мере, это не суждение свысока, не о-суждение и не жесткое отрицание). Я сама по мере сил участвую и буду участвовать в производстве и воспроизводстве этого дискурса, но это не значит, что он не нуждается в критике. Средства его производства должны в свою очередь сами революционизироваться, чтобы не превратиться в ой-ой-ой. Время от времени необходимо освобождать их от кавычек всепонимающей условности.

Революции, прежде всего, происходят в философии, в науке, в языке. В какой-то момент меняется оптика – и все, мир уже выглядит иначе. (Не таковым ли был переход от евклидовой к геометрии лобачевского?). Революции в языке, особенно в философии, реально изменяют мир. Однако «резистантный дискурс» возникает и развивается внутри капиталистического мира, и его существование доступно нам через оптику этого мира: никто не свободен от товарно-денежных отношений, как греки не свободны от воли богов. Революция начинается с изменения оптики – через минуту мы и не вспомним, что было как-то иначе. И прошлое, и будущее окажется мифом, как сейчас представляется: прошлое – мифом о богах, а будущее – коммунистическим мифом.

Коммунистическая революция основывается на полном непризнании «воли богов», со всеми ее «запретами на инцест» и, соответственно, принуждением к нарушению запретов, равно как и к сопротивлению этому принуждению. Ибо только по установлению «злой воли» (капитала) мечта человека о счастье и свободе принимает уродливые перверсивные формы, в которых отныне она заявляет о себе: стремление к гармоничному обществу подменяется натурализацией преступления (как если бы человек «по природе» был зол, а «судьбой» Эдипа было убийство и инцест). Поэтому о революции, даже среди левых, говорить оказывается неприлично, нескромно, неприятно, не легитимно.

Сопротивление глобальному капиталу есть одновременно сопротивление революции: в терминах психоанализа противоположность не означает противоречия. Фрейд был поражен, столкнувшись с тем, что больной «оказывает ожесточенное, упорное сопротивление» «врачу в интересах своей болезни». Однако, по его словам, «любой, кто пригласил зубного врача при нестерпимой зубной боли, будет отталкивать его руку, когда он захочет приблизиться к больному зубу с щипцами». Ошибкой современного сопротивления является его направленность на борьбу против симптомов, но не против самой болезни – левое движение ставит себя в тупик, пытаясь отстоять в мире капитала более комфортные условия подчинения. Оно вытесняет идею революционного захвата власти в трансцендентное.

Вольная отсылка к психоаналитической теории дает возможность продемонстрировать изнанку левого движения, его вытесненного Другого, который выглядит не самым приятным образом, и дать ему высказаться:

“Ведь мы понимаем,

что если,

гипотетически,

революция

все-таки произойдет,

БУДЕТ ЕЩЕ ХУЖЕ.

Поэтому нашими действиями мы постараемся сделать немного лучше ЭТОТ мир, вместо того чтобы разрушить его на и лишиться всего, что у нас есть”.

Непроговориваемым «резистантного дискурса» является представление о действительной революции как о полном крахе (тогда как она сохраняется в качестве идеала) и, соответственно, подсознательное стремление избежать ее, отвоевывая в этом мире некоторые социальные гарантии. Участники левого сопротивления мало-помалу включаются во вполне капиталистическую борьбу за овладение новыми рынками для своего все более утонченного и интеллектуального «левого» продукта, осваивают бизнес-стратегии, вытесняя своих конкурентов, разобщаясь и окончательно удаляясь от идеи тотальной революционной интеграции. Очевидна безнадежность и двусмысленность, с которой мы, идентифицируя себя с сопротивлением, начинаем заикаться, когда речь заходит о революции, как если бы в реальности она не могла иметь места, как если бы она была негацией и хаосом. Насколько наша позиция задана чуждыми условиями, создающими какую-то когнитивную брешь, в которую революция как бы проваливается, оставляя нас один на один с пустым и тщетным сопротивлением?

Под сопротивлением Фрейд понимал «установки Я, которые пускаются в ход для борьбы с изменениями, к которым мы стремимся». В случае современных левых это тем более справедливо, что сопротивляющееся Я уже представляет собой продукт буржуазной системы, как Я больного, являющееся продуктом болезни, как Я Эдипа, производное от воли богов (ты – тот, кто совершит преступление).

Капитализм, конечно, сам растит себе могильщика, но беда в том, что могильщик рискует провалиться в собой же вырытую яму. Капитал призывает нас в качестве элементов сопротивления в интересах своего же воспроизводства, взамен предоставляя нам удобное чувство собственной исключительности и возможности действовать дальше, чтобы на уровне системы все оставалось без изменений. Батай критиковал капитализм за его тотально производительный и накопительныйхарактер – через пару десятилетий тот стал потребительским, ассимилировав роскошную трату и сделав ее частью производства и накопления. Майки с СССР и Че Геварой – тоже своего рода одомашненный резистанс: насмешка над всеми нами, сухой остаток радостного нарциссизма «сопротивления без революции». Негласный левый договор, в соответствии с которым о революции не может быть и речи – фальшивый документ, нам следовало бы от него отказаться.