Ведь если бы душа, воображая несуществующие вещи находящимися налицо, вместе с тем знала, что эти вещи на самом деле не существуют, то такую силу воображения она считала бы, конечно, совершенством своей природы, а не недостатком; в особенности если бы такая способность воображения зависела от одной только ее природы, т.е. была бы свободной.

Спиноза, Этика, Часть 2, Теорема 17. Пер. Н. Иванцова

 

Прежде чем решить, как сопротивляться, как действовать, мы должны прежде всего определиться с тем, как нам мыслить. Газета “Что делать?” верно ставит этот старый вопрос о том, что должно быть сделано. Но можем ли мы ответить на него сегодня? В конце концов, сейчас мы уже не можем считать чем-то само собой разумеющимся ни профсоюзы, ни классовую солидарность, ни саму возможность политики – все то, на чем строил Ленин свою аргументацию. Вместо этого мы можем потребовать от себя “вообразить несуществующие вещи как наличествующие” – в том ограниченном пространстве, оставшемся для свободы воображения, которое все еще является нам доступным.

Победа (“по умолчанию”) капитализма – это трагедия, которую все ожидали, по крайней мере, уже в течение 30 лет, и она отбросила классовое сознание к пещерному состоянию. Историческая предопределенность и диалектический материализм сработали перевернутым способом. Прошлое стало будущим. Как мы знали еще даже до 1989 года, будущее, которое мы вообразили, было уже блокировано массовым опытом труда на фабриках и профсоюзными организациями, в то время как настоящее выглядит как неконтролируемая эксплуатация наших собственных мечтаний об интернационализме и неотчужденном труде, которым мы уже давно отвели место в утопических пространствах воображаемой мировой революции. В здесь-и-теперь глобального капитала солидарность растаяла в воздухе, а свободный интеллектуальный труд стал парадигмой новой Империи движения и контроля.

Между тем, любые шаги по направлению к истинному социальному равенству и освобождению выявили свою “неподлинность” либо привели, на детерминистский манер, какой не снился и марксизму, к образованию Гулага и полицейского государства. По-видимому, (и вновь видимость!) уже оставалось не так много “левых” мест, куда можно было свернуть (или стать левым), а возможность мыслить, не говоря уже о политическом поведении, казалась, и до сих пор кажется, весьма ограниченной. Довольно быстро остававшиеся зоны, больше всего располагавшие к критической мысли, стали зонами, предоставившими возможность радостно принять многообещающие посулы нового капитала, в то же время лелея мечту о том, что вот-вот осуществится следующая крупномасштабная утопия – наступив на горло собственной песни и часами простаивая на «Станции Утопия» в ожидании поезда, который никогда не придет (выражаясь современным языком). Это и впрямь удручающая картина, напоминающая бар Эдварда Хоппера, в котором полно потерянных, отчужденных революционеров.

Итак, что же остается от сопротивления, когда никакая “организация профессиональных революционеров” (Ленин, “Что делать?”, 1902) невозможна в капиталистической системе, растворяющей в себе любую социальную активность? Мы узнали от Негри и других, что не существует внешнего, не существует внешней позиции, исходя из которой можно обрести преимущество над системой, которая вторгается в наши собственные тела. В эпоху биополитики и мгновенного постмодернистского растворения, где остается место для сопротивления?

Как всегда, вопрос гораздо проще сформулировать, нежели на него ответить. И тем не менее давайте попытаемся понять тот факт, что все те, кто видят противоречия капитализма в войнах, которые тот ведет, и в труде “стран третьего мира”, которые тот эксплуатирует, в принципе согласны, что одновременно это и вопрос о желании освобождения. Проблема заключается в том, что как бы сильно мы ни желали, не существует политической силы или структуры, которую еще можно было бы вообразить в качестве внятно отвечающей на какие-либо вопросы. Я по крайней мере не вижу таковой даже на горизонте.

Безусловно, это отсутствие – не только провал имеющихся политических партий, это скорее кризис системы, формальная проблема, природа которой имеет отношение к представительской политике, которую мы можем назвать западной демократией, нежели проблема отдельных лиц, формирующих наше современное политическое поле. И разве это не связано с разделяемыми всеми пониманием, что больше не существует внешнего, из которого можно выстраивать сопротивление или даже дискурс – на старый “демократический” лад? Тем более, когда политика строится почти исключительно в рамках национальных государств, которые сами ввергнуты в кризис империалистической системой?

В то же время, по мере того, как западные демократии все более выглядят неспособными к собственному обновлению, крупномасштабный проект, сопоставимый с революционной программой прошлого века, явно себя исчерпал. Возможно, он мог бы быть всего лишь академическим упражнением, если бы предназначался для того, чтобы оставаться жизнеутверждающим, а не угрожающим жизни. Потому что опыт прошлого века говорит нам, что практически со второго дня революции верх берут силы “революционного консерватизма” – необходимо защищать завоевания первого дня, а дальнейшие шаги становятся вызовом самой революции. Революционный совет приказывает себе защищать завоевания революции, даже не спрашивая себя, что они собой на самом деле представляют. Пустые, ничего не значащие прокламации приходят на смену истинному дискурсу, а попытки прогрессивных реформ становятся контрреволюционными угрозами, которые необходимо заставить замолчать. Как и в современномкапитализме, не существует внешнего, из которого можно выстраивать продуманное сопротивление. Политика, в какой бы системе она не проводилась, становится бессильной, а современные призывы к утопии – в мире искусства, как и в любом другом – являются не более чем самоуспокоительной пошлостью, играющей на руку Империи.

Лично я и, как мне кажется, другие получили ответы на “конкретный анализ конкретных условий” (вновь Ленин) не из политической области, а от некоторых художников. Тех, кто работал с творческой, коллективной ностальгией (Manfred Pernice, Mladen Stilinovic, Yiso Bahc и др.), кто использовал очевидные различия между различными частями планеты, чтобы сказать, что “наш” путь не единственный (к примеру: Marjetica Potrc, Superflex, Chen Zhen), тех, кто отдали свои силы исследованию различий, раскрыть которые может только глубокая вовлеченность в местный контекст, тех, кто дает нам посмотреть в воображаемую замочную скважину, через которую мы можем увидеть себя, наше человеческое общество и его ценности (Dan Peterman, Oda Projesi, Maria Eichhorn и др.). Они рассказывают нам, как материал(изм) – его системы, архитектура, мировоззрения, сообщества – соединяются вместе, и, анализируя этот материал, позволяют всем нам вообразить его в ином состоянии.

Тем не менее, эти и другие художники неизбежно дают нам только часть ответа на вопрос о времени, месте и природе сопротивления. Будучи художниками, создающими произведения искусства, они с необходимостью воздерживаются от каких бы то ни было манифестов, проповедей и указаний. В этом кроется их двусмысленность и вытекающая из нее ответственность, которая перекладывается на зрителя, который должен разобраться в том, что делает эти произведения вообще искусством. То, что они говорят нам, в конечном счете представляет собой ужасную, угнетающую, возмутительную правду, состоящую в том, что именно мы (коллектив индивидов, множество, работники интеллектуального, нематериального труда) должны попробовать создать новые формы сопротивления или даже задаться вопросом “почему?”. Искусство само по себе не может этого сделать, имеющаяся политика – тоже, больше нет ленинского авангарда профессионалов, у которых можно было бы позаимствовать опыт, потому что мы все находимся внутри и должны разжечь пламя в себе, также как и в наших врагах. Для того, чтобы сделать это, у нас есть наш властный неконтролируемый инструмент – наша способность воображать “несуществующие вещи”. Мы должны вообразить наше собственное сопротивление через единственный продукт человеческой деятельности, который возводит воображение в статус привилегированного – искусство. Искусство (определенного рода) становится инструментом, с помощью которого мы можем воображать, а воображение становится инструментом – дабы сопротивляться… или нарисовать другое состояние мира и попытаться создать его, что равнозначно сопротивлению в едином порыве в тот самый момент, когда интеллектуальные прислужники Империи провозглашают конец истории.

Ален Бадью говорит: “Освободительная политика всегда состоит в том, чтобы показывать возможным то, что, изнутри данной ситуации, объявлено невозможным” (“Этика: о понимании зла”, 2001). Он конечно прав, но эта невозможность, которая показывается как возможная, может осуществиться только через акт свободного воображения, а как нас учит Спиноза, истинно свободное воображение – это акт осознанного самообмана. Таким образом, воображение, которое является привилегированной зоной искусства, в конечном счете иллюзорно. Вообразить сопротивление, а это то, что нам сейчас жизненно необходимо, означает осознанно обмануть самих себя, т.е. отречься от знания о тотальности империалистической системы в пользу свободы воображения. А самая великая польза заключается в том, что в этой иллюзии, сопротивление вновь становится возможным, и мы можем, в стиле «Матрицы», сражаться с монстрами в наших головах. На мой взгляд, только искусство может сегодня справиться с этой задачей, поскольку только у искусства есть право воображать всерьез. Несмотря на все материалистические сомнения Спинозы, воображение – настоящая сила. Если мы изменим слова Спинозы, добавив в них несколько слов Негри из 1997, то мы начнем приблизительно понимать, каким образом эту силу можно осмыслить:

“По всей вероятности, виртуальное сегодня мощнее, чем действительно существующее, а концептуальное более мощно, чем реальное. Мозг превзошел мир и, антагонистически, делает из него другой. Один мир, одно время” (Антонио Негри, “Время Революции”, 2003). Задача, которая ставится как перед художниками, в качестве тех, кто создает, так и перед публикой, в качестве той, что воссоздает, заключается в том, чтобы сделать выбор в пользу воображения сопротивления. Необходимо попытаться описать его и использовать его образы в нашей жизни, в нашем интимном, профессиональном и личном поведении и выборе. “Один мир, одно время” Негри могло бы быть (мое прочтение) местом и моментом для непременно иллюзорного сопротивления малого масштаба. Политика в средствах массовой информации и на демократических форумах не поможет нам достичь этого. Возможно, когда-нибудь они понадобятся, но только для того, чтобы заявить об их упразднении, но не сейчас. Только сила воображения и уникальная привилегия искусства помогут нам в этом. Вообразите сопротивление – а там посмотрим, что произойдет.

 

Перевод Александра Скидана