Кэти Чухров /// Критика способности к «всеобщему интеллекту»

I

Таким образом решающий момент для народного сказа это не речь, зона изобретения и творения (как в искусстве среднего класса), но язык; и независимо от того насколько индивидуалистично происхождение сказа, он всегда по своей сути анонимен и коллективен.Фредрик Джеймисон

…Революция – это… тот момент, когда критика, прежде остававшаяся безоружной, находит свое оружие в лице пролетариата. Она дает пролетариату теорию того, что он есть; пролетариат же взамен дает ей свою вооруженную силу, единую и неделимую силу, в которой каждый вступает в союз лишь с самим же собой. Таким образом, революционный союз пролетариата и философии и здесь скреплен печатью сущности человека. Луи Альтюссер

Модернизация Маркса в философских работах пост-операизма представлена через изъятие понятий труда и производства, которые в пост-индустриальных и пост-дисциплинарных условиях больше не в состоянии адекватно описывать современный капитализм. Согласно Паоло Вирно основным свойством неокапитализма является дематериализация труда и фигурирование «всеобщего интеллекта» на месте товара. Методом сопротивления государству, экономической и юридической машинам, является «исход» (exodus) всеобщего интеллекта из аппаратов государства и капитала.

Маурицио Лаццарато в книге «Революции капитализма» (в главе «Предприятие и Неомонадология») говорит о стадии капитализма, на которой эксплуатация происходит не на территории труда и производства, а в виртуальной зоне создания, со-творения миров, в пространстве интеллектуального со-творчества или ко-операции, присваиваемой в качестве собственности фирмой или корпорацией.

Поэтому акт неповиновения по отношению к этой парадигме состоит не в требовании изменить условия производства и методы оплаты, как это происходит в рабочих или профсоюзных движениях, а в ускользании, самоотводе всеобщего интеллекта от монополии, которой фирма охватывает общественные, неприсваиваемые блага (знание, язык, искусство, науку). Иначе говоря, как у Вирно, так и у Лаццарато отказ от категорий труда и эксплуатации могут только помочь в борьбе против капитализма.
В связи с вышеизложенными позициями, нам бы хотелось задаться несколькими вопросами, обусловленными тем, насколько подобная пост-марксистская критика приложима к пост-советской России.

Философским и антропологическим основанием выделения пролетариата как класса борьбы и универсализации была не только близость к наиболее современным индустриальным средствам производства, но еще и то, что пролетариат был наиболее дегуманизированным и ущемленным «множеством».

Поэтому и понятие «всеобщего интеллекта» как понятие родовое и универсальное, должно соотноситься не только с «исходом» из фирм и концернов специалистов по новым технологиям, но вообще со всеми теми, у кого – наименьший коэффициент обладания этим самым общественным интеллектом. В противном случае, непонятно чем интеллектуальная кооперация и общественная активность среднего класса (а таковым в глобальном контексте и является наемный контингент фирм и офисов) отличаются от либерального проекта гражданского общества в развитом «гуманизированном» капитализме. Не удивительно, что закрепление «всеобщего интеллекта» за сословием нематериального труда у Лаццарато предполагает требование развести изобретение и труд (творчество и рутину) – разделение открытое модернизмом, но всегда справедливое сегодня.

Ведь если разделять труд и творчество, вряд ли удастся включить в универсальный мир всех тех, кто трудится за пределами «General Intellect»?

II
В советской идеологии одной из презумпций солидарности был элемент самокритики, который не должен был позволить средней прослойке общества довольствоваться своей безопасной, культурно обогащенной жизнью в то время как рабочие трудятся на шахтах и заводах. К великому сожалению советская диссиденстская интеллигенция была далека от такой самокритики, и часто отождествляла рабочие тела с неприглядным «лицом» советской бюрократии. Диссиденство было гораздо менее критичным по отношению к капитализму, чем социалистическая идеология СССР.

Иначе говоря, позиции исключения труда из критики капитализма возможно релевантны для развитых стран европейского союза. В сегодняшней же России (которая чем больше развивается ее экономика и модели нематериальной «виртуозной» занятости, тем больше неожиданно феодальных черт она приобретает) очень большой процент занятости составляет недоплаченный наемный труд иммигрантов и других обездоленных слоев населения.

В России значительная часть творческого персонала агенств, фирм и рекламных компаний не разделяет риторики государственной политики, и при этом часто происходит из бывших либерально-диссидентских кругов и считает альтернативой авторитарного государства средний бизнес по производству нематериальных культурных услуг. Многие из них вполне подписались бы под призывами к интеллектуальной кооперации, независимой от государства, и даже смело выступили бы за переговорную форму решения социальных проблем.

Однако, апология переговорочного реформизма оказывается в силе, пока разговор происходит в рамках заботы о себе. Как только речь заходит о потере завоеванного стиля благополучия, разговоры о солидарности и защите прав заканчиваются. Критика – во всяком случае, традиция антисоветской диссидентской критики, как и журналистская критика эпохи Ельцинской власти – только укрепила либералов в качестве среднего класса и позволила путинской команде охватить своей популистской идеологией «народ».
Именно поэтому вопрос в следующем: сводить ли «всеобщий интеллект» к наиболее продвинутым и эффективным формам производства инноваций при капитализме, или придавать ему менее прагматичный смысл, не сводимый к знанию и квалификации, связывая его с родовым потенциалом «человеческого» в исключительно универсальном смысле. Безусловно, разработки по неправительственным моделям гражданского управления имеют большое значение. Но пока кооперация «квалифицированных» эмансипируется в сторону «исхода» от идеологии капитала и государства, искусство должно занять более авангардную позицию: быть с наиболее ущемленными именно на основании их оторванности от этой самой «интеллектуальной кооперации».
Возможно именно соответствующим образом понятый Маркс, или, другими словами неутилитарный, не-прагматичный элемент в ленинском варианте марксизма, позволил Великой Октябрьской РРHРеволюции состояться.

В противном случае речь будет идти о потенциальности и идеологии нео-буржуазной, а не социалистической (или тем более коммунистической) революции. Может именно поэтому сегодня на территории искусства возникают странные гибриды марксизма и нового просвещенного прогрессизма. В качестве примера можно привести концепт «новой буржуазии» в интернациональном кураторском проекте Антона Видокля – «революционера» от middle class. «Новая буржуазия» понимает марксизм как вождизм наиболее прогрессивной, образованной и культивированной части общества, готовой определять дальнейшее его благо.

А ведь отличительная черта русской литературы XIX века и искусства русского авангарда состоит в радикальном жесте: не в том, чтобы расширять пространство неприсваиваемого (интеллектуальной кооперации, общественных благ, т.е. культуры), а отказываться от присвоения тех или иных благ на местах – иначе, в радикальном жесте по отношению к частной собственности. Авангард не боялся трудящихся тел, верящих в то, что их труд хоть и сложен, но больше не отчужден. Не боялся он также придания художественной ценности внешне невежественным, некультурным, не-интеллектуальным интерфейсам. А вот модернизм этого боялся как огня. Неудивительно, что наряду с фальшивым популизмом российское министерство культуры так «влюбилось» в эстетику «высокого» модернизма.

В «Немецкой идеологии» Маркс призывал к уничтожению труда, как того, что мешает отстоять «человеческое» в личности рабочего. На место отчужденного (разделенного) труда, ставшего частной собственностью, должна была встать творческая само-деятельность человека. Представители пост-операизма справедливо описывают современную ситуацию, когда и творческая деятельность и способность ее замысливания оккупированы капиталом. И, тем не менее, нам не кажется, что это требует серьезной редакции теории Маркса. Ведь совершенно очевидно, что капитал будет оккупировать наиболее современные и эффективные средства производства. Но важным пунктом размежевания с Марксом в пост-операизме является то, что труд должен быть исключен, несмотря на то, что он все еще существует в режиме эксплуататорского найма. По Марксу же он должен быть уничтожен именно как труд не-правильный, отчуждающий, труд как частная собственность, а не труд вообще, понятый как усилие человека.
Сейчас, когда в России интеллектуальная кооперация доступна не всем, – а если и доступна, то в ней сложно усмотреть творчество в том смысле, в каком это имелось в виду у Маркса или в русском авангарде, – новое значение и новую потенциальность приобретает советский опыт.

В СССР нехватка времени на модернизацию, и признание того, что кто-то будет работать физически, а кто-то умственно или творчески, не предполагали, тем не менее, разделения деятельности на приоритетное интеллектуальное творчество и второстепенный физический труд. В стране рабочих и крестьян – несмотря на высокие завоевания науки, техники и искусства, этическая ориентация была на тех, кто все еще (до наступления коммунизма) лишен полноты развития своих способностей.
Поэтому я сомневаюсь в том, что работники нематериального труда есть авангард протеста. Этот социальный слой – хоть он и прекаритетен – так или иначе владеет средствами производства (интеллектом). В центральной Европе этот слой является прогрессивным большинством. Но очень многие в России не подключены к средствам такого гибкого интеллектуального производства. Поэтому самое время нам – художникам, интеллектуалам и ученым – не просто держать в руках указку, а научаться оказываться в чужой шкуре, как это когда-то делали наши раннесоветские коллеги и их предшественники.