Конец ХХ века казался полным отрицанием всего того, что составляло смысл и содержание уходящего столетия. Не случайно модный философ Френсис Фукаяма принялся писать о конце истории. Все идеалы, ради которых люди боролись и умирали, все лозунги, под которыми прошла эпоха, были отвергнуты, осмеяны и объявлены лишенными всякого смысла. Казалось, какой-то по волшебству перевел стрелки на часах истории на сто лет назад, но не остановил эти часы, а сломал их, чтобы они никогда уже не смогли пойти. Технологические знания, накопленные за сто лет, остались с нами, но не общественный опыт.

ХХ век был веком борьбы за социализм. Борьбы трагичной, кровавой, по большей части неудачной. Итогом столетия была “всеобщая уверенность”, что капитализм представляет собой единственно возможную, естественную и вечную форму человеческого общежития.

ХХ век начался с революции в России, а заканчивался реставрацией. Над страной вновь взмыли византийские двуглавые орлы. Идеи Адама Смита, считавшиеся устаревшими к концу XIX столетия, были объявлены абсолютной истиной, на которой должна остановиться всякая экономическая теория. Но самое главное – политики, идеологи и интеллектуалы, сделавшие карьеру на пропаганде социалистических идей, теперь продолжали свою карьеру в качестве их разоблачителей.

Разумеется, такое происходит не случайно. Итогом “эпохи войн и революций” оказалась реставрация и реакция. Тут нет ничего удивительного. Всякое перенапряжение общественного организма приводит к подобному возврату назад. Если почти за целый век, несмотря на огромные жертвы и усилия, мы не достигли той цели, ради которой была начата великая историческая борьба, совершенно естественно, что вера была поколеблена, а силы подорваны.

Идея потребления и стремление к индивидуальному успеху сменили великие цели, ибо остались единственными убедительными стимулами, единственными принципами, понятными и самоочевидными для разочарованного общества.
Отвергнув коммунистические режимы, народы Восточной Европы радостно бросились в плавание к берегам буржуазного процветания. Их западные соседи тронулись в путь одновременно с ними. Ведь победа над коммунизмом означала конец старого социального компромисса, заключенного буржуазной элитой с низшими классами. Этот компромисс был не более, чем побочным продуктом великой революционной борьбы. Поражение революции знаменовало закат реформизма. Правящие элиты получили возможность, наконец, реализовать собственную повестку дня, восстанавливая в максимально возможном объеме “старый порядок”, поколебленный катаклизмами ХХ века.

Наступившая реакция, конечно, не означает механического возврата назад. Тем более, не означает она отказа от технических достижений предыдущей эпохи. Как раз наоборот, новые технические идеи должны быть использованы для того, чтобы закрепить или вернуть к жизни устаревшие социальные и экономические отношения. Точно так же как железные дороги и пароходы в 1820-е годы призваны были укрепить консервативный порядок “Священного Союза” в Европе, потрясенной бурей Французской революции, так сегодня компьютеры, телекоммуникации и прочие радости новой технологии были использованы для того, чтобы укрепить капитализм в его самой примитивной форме.

Торжествующий принцип предполагает бесконечную и безжалостную гонку за прибылью. Приличия отброшены, сдерживающие факторы отменены. Устаревший социальный контракт выброшен на свалку истории, а вместе с ним традиционная (в том числе – буржуазная) культура, мораль. Пока в Восточной Европе жаловались на “дикий капитализм” и мечтали о сближении с “цивилизованным Западом”, на Западе капитализм дичал.

На Востоке Европы, однако, имели место особые обстоятельства. Крушение коммунистических режимов сопровождалось хаосом “переходного периода”. Впрочем, именно шок, вызванный начавшимся хаосом, помог людям пережить происходящее. Все были уверены, что переходный период должен закончиться, а за ним наступит “нормальный” капитализм с неизбежным благосостоянием.

И вот, наступила новая повседневность. Она закрепила и упорядочила именно то, что казалось самым отвратительным и неприемлемым в период “перехода” – новую логику человеческих отношений. Для большинства временные проблемы стали постоянными. Некоторым удалось преуспеть. Но разве деньги в кармане решают все проблемы? Жалуются все, даже те, кто добился успеха. Комфорт потребления оказался основан не только на социальном неравенстве, но и на отчуждении личности.

А свобода рыночных сил оказалась далеко не равнозначна личной или политической свободе. В обществе, где граждане чувствуют себя неуверенно и боятся неопределенности жизни, государство тоже имеет основания бояться непредсказуемости граждан. Чем больше бедных, тем больше недовольных. Чем больше недовольных, тем больше расходы на содержание тайной полиции.

Кто сказал, что граждане боятся государства, а не наоборот? Страх государства перед гражданами куда сильнее! Он предопределяет политику. Он диктует принимаемые решения. Он становится основой политических институтов. Это государственный страх, возведенный в принцип отношений между властью и обществом. Госстрах.

На первый взгляд основные потрясения в Восточной Европе уже позади. Капитализм нормализовался. Увы, ужасы переходного периода оказались не так страшны, как кошмар буржуазной повседневности.

Деньги стали единственным мерилом успеха, критерием и целью одновременно, и многие научились их зарабатывать. Старые знания, квалификация, опыт обесценились, но многочисленные гуру рыночной экономики предлагают нам новые рецепты преуспеяния. Востребованы новые знания, появляется спрос на людей, обладающих не слишком важными в прошлом качествами. А с другой стороны, разве способность приспосабливаться к начальству, умение угождать вышестоящим, соглашаться с господствующим мнением, служившие залогом успешной карьеры в старой партийной бюрократии, оказались невостребованными в новой, корпоративной бюрократии или в администрации современных политиков? Все эти достойные качества передаются из поколения в поколения, обеспечивая ту реальную преемственность, без которой не может успешно существовать никакое общество.

Приспособление к обстоятельствам – лозунг любого консервативного порядка, общественного и частного. Но не всем дано добиться всего. Консервативное общество обречено на резкое снижение социальной мобильности. Все остаются на своих местах. Каждому – своё. Рабочий будет рабочим, предприниматель останется предпринимателем, а бюрократ – бюрократом.

Капитализм обещал динамизм, перемены. А эра новых технологий манила безграничными возможностями самореализации.

Однако возможности индивидуальной самореализации на фоне отсутствия социальных перемен оказываются иллюзорными. Мы напоминаем Алису из сказки Льюиса Керолла, которой приходилось очень быстро бежать, чтобы остаться на месте. Гонка за призом оборачивается борьбой за выживание.

Крупный капитал поглощает мелкий, корпорации выдавливают с рынка независимых бизнесменов. Подняться наверх всё труднее, чем спуститься вниз. Чем стабильнее общество, тем более жестко действует это правило.

По мере того, как надежда на индивидуальный успех слабеет, усиливается потребность в коллективном решении. Но такое коллективное решение далеко не всегда воплощает в себе торжество коллективизма и солидарности. Группа людей, объединяющейся для того, чтобы улучшить своё положение, может быть профсоюзом, гражданской организацией, партизанским отрядом или художественной мастерской. Но она может быть и обыкновенной бандой.

В 1930-е годы ХХ века Эрих Фромм, наблюдая подъем фашизма в Германии, констатировал, что мелкая буржуазия, столкнувшись с жесткими правилами “свободного рынка”, утратила веру в свободу. Если свобода означает потерю безопасности, от неё надо прятаться, надо бежать. Начало XXI столетия демонстрирует ту же тенденцию. Миллионы людей фактически деклассированны. Бросившись (добровольно, и не очень) участвовать в увлекательной гонке, они утратили своё прежнее место в мире, но не обрели нового. Ультраправые идеологи предлагают им простой и немедленный выход: надо избавиться от “чужих”, “других”, “пришлых”. Тогда место расчистится, ваши шансы повысятся.

Неофашистские, расистские, ксенофобские движения, расплодившиеся по всей Европе к началу XXI века представляют собой крайнее выражение общего торжества реакции. Это последняя, отчаянная попытка поверженного обывателя приспособиться к системе, которая всё равно использует его в качестве “человеческого материала”, не более.

Страх перед системой иррационален для тех, кто не вооружен рациональным мышлением. Чем менее рационален страх, чем менее понятны его реальные источники, тем легче его переадресовать. Можно бросать вызов обществу, не вступая в борьбу против общественного порядка, можно почувствовать себя борцом и радикалом, не рискуя радикально и последовательно мыслить.

Именно поэтому всякий бунт, не опирающийся на рациональное понимание противоречий общества, сам по себе является одновременно и порождением и фактором реакции. Эта реакционная оппозиция усугубляет безвыходность общего существования. Правящий класс отвергает её во имя политической корректности, поскольку альтернативой политкорректности в сегодняшнем обществе был бы не возврат к патриархальной традиции, а хаос, война всех против всех. Это не входит в планы правящего класса, стремящегося к стабильности. Но реакционный люмпенский бунт всё равно предпочтительнее для элит, нежели классовая борьба. А потому как консервативная, так и либеральная элита, лицемерно возмущаясь растущими проявлениями нацизма и расизма, одновременно поддерживает интерес к этим идеям, давая возможность огню расовой ненависти потихоньку тлеть, не доводя, однако, дело до серьезного пожара.

Опыт истории, впрочем, показывает, что удерживать такие процессы под контролем не всегда удается. Ситуация может измениться, да и стратегия – тоже. Сегодняшние экстремисты и клоуны при благоприятных обстоятельствах обращаются в столпов системы (к чему они, в сущности, и стремятся).

И всё же, рациональную мысль убить не так легко. И не так просто заморочить всем голову рассуждениями о новой эпохе, во имя встречи с которой мы должны отбросить весь накопленный веками опыт критического мышления.

Ссылки на подвижность и гибкость реальности, изменившейся под влиянием новых технологий, лежали в основе бесчисленных постмодернистских теорий, от откровенно охранительных, до почти революционных, в духе “Империи” М.Хардта и Т.Негри. Однако под покровом “новой реальности” всё более обнажаются всё те же традиционные противоречия, которые лишь сменили облик.

В XIX веке железные дороги и пароходы, с энтузиазмом внедрявшиеся лидерами “Священного Союза” не предотвратили новых революций. Технически укрепив “старый режим” в краткосрочной перспективе, новая техника способствовала развитию и обострению конфликтов, которые в конечном итоге взорвали общество.

То же самое ожидает нас и в XXI веке. На смену реакции неизбежно идет новая революционная волна. Её первые признаки мы уже видим – в массовых демонстрациях протеста, охватывающих Западную Европу, в социальных форумах, в поднявшей знамя социализма Венесуэле, в крестьянских движениях Бразилии и Боливии.

Но надо не просто ждать новую волну, а действовать сегодня. И порой, когда, перефразируя Маркса, “критика оружием” не стоит в повестке дня, самым мощным и эффективным оказывается “оружие критики”.

Для того, чтобы успешно преобразовать общество, надо понять его. Отбросить мусор пропаганды. Задавать конкретные вопросы, находить убедительные, недвусмысленные ответы. Перестать верить в идеологическую мистику, научиться языку политической экономии. Научиться, как говорил Брехт, “не смотреть, а видеть”.

Рабочее движение, социалистическая идеология проиграли в ХХ веке первый акт своей борьбы. Но это был только первый акт. Мы обязаны продолжить дело, начатое на баррикадах Парижской Коммуны и московской Пресни. Мы принадлежим к той же истории, которая никогда не прекращалась, и не замедляла свой бег. Просто она не развивается по прямой.

Исторический опыт ХХ века становится опорой, на которой мы строим свою собственную практику – новаторскую и творческую, но немыслимую без понимания, освоения и осмысления своего прошлого, своих традиций. Многого можно стыдиться, но нельзя отказываться.

В эпоху реакции массовое сознание утрачивает веру в социальный прогресс. Веру, являвшуюся самоочевидной на протяжении большей части XIX и XX века, подхлестывавшую великие народные движения и героические личные поступки совсем ещё недавнего прошлого. Однако и это не ново – поражение Французской революции разочаровало народы ничуть не меньше, чем крушение советского эксперимента. Всё равно, даже утратив веру в прогресс, люди не утрачивают надежду. А потому борьба масс продолжается стихийно и порой неосознанно даже тогда, когда господствующая идеология кажется непоколебимой.
Если Великая французская революция свергла в Европе старый режим и утвердила основы буржуазной цивилизации, если полтора века спустя эта цивилизация была опрокинута красными революциями, если к концу ХХ века режимы, порожденные этими революциями, сами пали жертвами либеральной реставрации, с чего вы взяли, что на этом история кончается?

Новый век станет эпохой гигантских социальных преобразований или он действительно станет концом истории. В том смысле, что придет конец всей нашей цивилизации. Писать историю будет не для кого. Мы вступаем в зону риска. Поиск мещанского благополучия (вполне, кстати, понятный и естественный на уровне индивидуального сознания) завел нас в тупик неопределенности, в ситуацию, когда безопасности больше нет, а покой давно уже никому даже не снится.

Ну, что ж! Перемены, так перемены. Риск, так риск! Надо принять вызов истории, но не для того, чтобы, зажмурившись, броситься навстречу неизвестному будущему, а чтобы создать его.

Как было сказано в замечательной песни XIX века: “своею собственной рукой”!