Моя «тоска по Брехту» или по неприкрытому очуждению существует уже некоторое время. Она возникла, когда в середине 90-х годов в мире искусства постепенно наметился поворот в сторону нового субъективизма, а также новых аутенчтиных персонажей (как правило, мужского пола), связанных с искусством – все они нам знакомы по пещерам ужасов в парках развлечений – различных биеннале. Поначалу я спрашивала себя, имеют ли эти новые формы аутентичного бытия какое-нибудь отношение к новому ощущению «нации», особо явственно проявившемуся как раз в Германии. Я читала одну статью Малькома Мак Ларрена о брит-попе, где эта связь была очень четко  сформулирована: «Сегодня суть нашей культуры можно выразить в двух словах: аутентичность и караоке… Караоке – это проговаривание слов из чужих песен, исполнение чужой лирики… Жизнь по незаконно присвоенной доверенности… Караоке – отличное развлечение для каждой из тысяч нуклеарных семей… Здесь, в «крутой Британии», где я живу, любой человек – знаменитость: сама нация (какой бы она ни была) приобрела такую звездность, что каждый, кто к ней принадлежит имплицитно также становится звездой… Тони Блэру, нашему премьер-министру, этот факт хорошо известен – по сути, он является первым Караоке Премьер-министром… Тем не менее, во всей этой ярмарки товаров и брендинга культуры кроется и противоречие. Это неизбежная жажда аутентичного, стремление найти его в нашей культуре…» (Karaoke World, NU,Nr. 2, Kopenhagen 1999).

Жажда аутентичного и создаваемый маркетинговыми средствами корпоративный имидж города, концерна или страны вовсе не противоречат друг другу, они лишь выступают как две противоположности. Собственного говоря, они соотносятся друг с другом как симптом со своей средой или причиной, которая его вызывает.

Аутентичные субъекты вроде Джонатана Мессе, Грегора Шнайдера, или Джона Бока являются, таким образом, симптомами. Это вызвало волну интервью с ними, которые скорее напоминали взаимоотношения терапевта и пациентов. Все, что обычно вменяют в вину психоанализу – что терапевт всегда слышит только то, что подтверждает его теорию; что пациент всегда говорит только то, что хочет услышать терапевт – все это отчетливо проявилось в тех интервью. Художники превратились в резонатор для газетных рубрик культуры, авторы которых прославляют их за подтверждение своих собственных идей и гипотез. Однако почему же все время разыгрываются одни и те же психозы и нарушения запретов (эдипов комплекс, гомосексуальность, женоненавистничество, Вагнер, Гитлер, нация), и каким образом предписанный канон манифестирует себя в этих аутентичных субъектах?

Во время сеанса психоанализа нельзя игнорировать гонорар терапевта, который функционирует как общественный договор между пациентом и терапевтом и обуславливает речевой поток пациента и искусство толкования. Это можно перенести и на наших лидирующих субъектов, а также на их симбиоз с аппаратом их производства и восприятия, с журналами, выставочными и галерейными пространствами. Все эти пространства они должны дополнять и совершенствовать собственной «самостью», которая пока еще превосходит ожидания аутентичного, не-отчужденного. Однако при продаже эта самость должна соответствовать законам воспроизведения товаров и сохранять определенный стиль – она подчинена некому требованию, которое следует выполнять в любой момент – быть всегда аутентичной.

Как происходит не-отчуждение? Можно ли для этого демонстрировать безграничное свободное «Я» во имя идентичности и в рамках этой, так называемой, свободы преврашаться в типаж? Какова связь между аутентичными художниками и Караоке национальных и экономических позиций?

Отношения между технологиями, субъективностью и деньгами – это самовыражение властных отношений. Именно в них проект глобальной экономики расценивается как стандарт универсально значимых отношений к реальности. Таким образом, субъект – общественный продукт – может сам себя инсценировать во всем обаянии глобального доступа. К примеру, в рекламном ролике «Майкрософта» он может сидеть перед своим ПК и преодолевать все половые, территориальные и социальные различия. Однако это находится в очевидном противоречии с подлинными трудовыми отношениями, в которых находится личность – например, если он/она работает в центре обработки телефонных звонков (Call Center) или в цеху по производству компьютерных чипов.

Когда я говорю, что у меня появляется тоска по Брехту, я хочу не просто избежать сентиментальности и китча. Я хочу также заново открыть каждого отдельного человека – не как жертву, не как производное, вытекающее из некоего художественного метода, но как личность, которой нужно отвести отдельное время, чтобы она могла что-то поведать, и к которой стоит прислушаться. У меня появляется тоска по Брехту еще и потому, что очень важно не потерять в субъективной экспрессивности, существующую возможность диалога между политическими и культурными практиками.

По-хорошему, мне бы следовало еще здесь написать о «модернизме» и о пространстве, которое придало модернизму особую диалогичность. Мне также следовало бы написать о банкротстве модернизма – например, о его застывании в стиле и в оформлении конференц-залов. Но это уже другая тема.

Впрочем, я бы хотела еще упомянуть, что, как мне кажется, следует заново найти формы непосредственной субъективности, которые были выше подвергнуты критике, но уже в том виде, в каком предстает в художественных пространствах политический активизм. Но при этом стоит иметь в виду и тот факт, что и здесь вовлеченные активисты зачастую пропадают из поля видимости, т.к. для них нельзя найти соответствующей формы современного пространства, где они могли бы быть услышаны.

 

Алисе Крайшер (род. 1960), художник и писатель живет в Берлине, вместе с Андреасом Сикманном инициатор проекта EXArgentina (см. www.ExArgentina.org)