Группа «Радек» возникла из неудовлетворенности московской художественной ситуацией как художественный проект “Школа Современного Искусства” Авдея Тер-Оганьяна, ставший в то же время образовательной институцией, средой обитания и орудием преобразования этой ситуации.

Акции ШСИ Авдея Тер-Оганьяна (Школа авангардизма1997, Вон из искусства 1998…),Внеправительственной Контрольной Комиссии (Баррикада 1998, Мавзолей 1999…) или наши собственные групповые акции и высказывания (Демонстрация 2000, Снопы 2001…) не исчерпывали активности «Радека»Большая часть работы была сосредоточена внутри группы и находилась вне сферы художественной репрезентации. Группа была не только пространством самообразования, обсуждения идей, не только задавала контекст для развития участников, но и сама была предметом нашего теоретического и художественного усилия. Внимание было сосредоточено на том, чтобы конструировать отношения между нами, экспериментировать с формами коммуникации, избегать иерархических образований внутри группы, настаивать на коллективном принятии решений. В художественном поле мы отказывались от личных подписей в пользу имени группы. Которая была пространством постоянной, напряженной этической, эстетической, интеллектуальной претензии к друг к другу и вызова окружающим. Важно было что говорить, как говорить, как поступать и как выглядеть (но совсем не в смысле выглядеть модно, или выглядеть определенным образом). Философия была прямым руководством к тому, как распоряжаться своим временем, своими чувствами и своим телом, телом группы. Но ориентиром в том, что должен представлять собой «Радек» служила не только теория, мы следили за художественной ситуацией, воспринимали себя в первую очередь как художественную группу.

Анатолий Осмоловский, на семинарах которого мы получали теоретическое образование,считал «Радек» скорее субкультурой. Но в отличие от большинства молодежных субкультур “кумирами” для нас были не только рок музыканты, но больше некоторые современные художники и французские интеллектуалы, а субкультурным слэнгом стали философские термины, язык, заимствованный из анализа современных художественных практик. Все эти атрибуты служили не только тому, чтобы обозначать нашу разницу с окружающим социумом, но были скорее инструментами его анализа и конструирования собственного существования, в то время как обычный субкультурный сленг движим как правило нарциссическим упоением от собственной исключительности. Тем не менее, группа обладала некоторыми свойствами субкультурного сообщества: так, каждый, кто считался своим получал прозвища – Павло (это я), Ипсо (Быстров), Максо (Каракулов), Чтак (Чтак), Дато… Но, даже если воспринимать нас как субкультуру, стоит учесть, что мы старались довести ее до уровня произведения искусства. Одним из редких эпизодов, в котором само событие группы достигло такого уровня, стал небольшой эпизод в ночном клубе, куда мы пришли втроем в женских платьях. С нами был фотограф, который заснял на пленку атмосферу скуки и бесцельности, которая вдруг предстала перед объективом там, где вечное развлечение должно было бы упразднить подобные чувства. Мы не подражали женщинам, в отличие от трансвеститов, но давали свободно двигаться женскому в нас, пробовали новые образы себя. Такие поиски порой могут оказаться более политичны, чем выбор какой-нибудь из уже предложенных обществом субъективностей, даже если эта субъективность считается политической.

 

Было несколько мест, где мы постоянно проводили время вместе. В Перово мы много музицировали, там жил Максим Каракулов, с которым мы делали группу «i wanna kiss you», в этом месте проходили семинары Осмоловского, часто мы жили там по несколько дней. Много тусовались у Давида Тер-Оганьяна, который тогда жил в сквоте на Бауманской, в разное время в некоторых другим местах. Но особенно у Петра Быстрова: Максим Каракулов писал у него диплом, а Чтак жил месяцами. Каждый предлагал для этого пространства интенсивного обмена то, что у него было на тот момент, мы старались не проводить время впустую.

Мы так же часто менялись одеждой, смещая отношения собственности. Из таких практик рождались и более радикальные идеи, например, Петр Быстров решил никогда не покупать новой одежды, противопоставляя это медийному призыву потреблять моду, это было важно для студента РГГУ — рассадника невообразимых модников. В какой-то момент мы выпускали теоретическую листовку “HandRADEK”, где умещались пара-тройка небольших текстов, стихотворение, немного политинформации. Все это время у нас была музыкальная группа. Во время концертов мы устраивали перформансы, например, обматывали скотчем зрителей, создавая, неожиданно для них мимолетные общности, формально объединенные случайным стечением обстоятельств и цветной лентой… Среди того многого, что осталось вне художественной репрезентации (которая, кстати говоря, воспринималась нами как не более чем компромисс), движение Фристуллеров. Мы собирались на какой-нибудь площади со своими стульями и устраивали обсуждение прямо посреди города, возвращая его себе…

Важным стратегическим шагом, позволившим просуществовать «Радеку» еще несколько лет было открытие галереи «Франция», важно создавать свои общественные машины на дистанции от рынка и государства. Но, конечно, своя галерея — это шутка, она может лишь позволить продержаться пару лишних лет. А нужно продумывать стратегии независимости также и на уровне самого необходимого, еды, одежды. Группа распалась из-за отсутствия таких стратегий и от нехватки решимости действовать вместе, недостатка понимания как действовать дальше.

Уличное искусство девяностых предполагало совсем не галерейно-музейные горизонты художественных практик, оно развивалось в перспективе общественного преобразования. Художники выносили свою активность за пределы контекста и институций искусства, обращаясь в своих акциях к прохожим и масс-медиа. «Радек» унаследовал от своих учителей дистанцию к институциям и интерес к политике, и не только в ее молекулярных межличностных проявлениях. Но важно иметь в виду различие между нашими акциями и традиционным политическим активизмом, чтобы не воспринимать такое искусство как недополитику, также как не воспринимать активизм как рутину. Провести это различие, чтобы двигаться к его преодолению..

Последней акцией группы «Радек» стала «Голодовка без объявления требований». Смысл ее состоял в том, чтобы подвергнуть остранению голодовку, как орудие политической борьбы. Любая голодовка предполагает две фундаментальные предпосылки:

1.есть некоторая внешняя властная инстанция, свою подчиненность по отношению к которой мы признаем и даже рассчитываем на ее гуманность.

2.эта инстанция способна удовлетворить наши действительные требования.

Эти предпосылки мы посчитали сомнительными и поэтому, проводя нашу голодовку, не выдвигали никаких требований, предъявляя чистую претензию, которая не может быть удовлетворена ни одной из существующих властей.

Мы были свободны от организационной работы, и аффективной вовлеченности в конкретные проблемы, которые не позволяют политическим активистам свободно продумывать свои действия и взаимоотношения. Конечно, мы с нашей аналитической позицией оказывались уязвимы для этического аргумента, поскольку не были в отличии от активистов погружены в реальные проблемы реальных людей, но зато имели возможность использовать наши тела не только как орудие для достижения конкретной цели, но и как орудие мысли. Ведь подчинение жизненной активности идее эффективности само по себе приводит к отчуждению.

Если сравнивать нашу голодовку с июньской голодовкой в поддержку Лоскутова и против первомайского ментовского беспредела в Питере, то становится еще яснее о каких различиях идет речь. Перед нами встает несколько вопросов. Можем ли мы в своих практиках признавать подчиненность государственной власти, есть ли еще какой-то смысл рассчитывать на ее гуманность? К тому же художественные практики последних ста лет дают нам множество примеров уличных действий, более осмысленных, изобретательных и ясных, чем простое перенесение технических средств классической живописи в пространства политической акции. Думается, мы не должны отказываться от смысла действий ради ложной идеи подчинения их эффективности акции, потому что эффективность сама связана с этим смыслом.

Эта способность «Радека», умение высекать в мутной материи повседневности вспышки противодействия и ясного восприятия социальных отношений сама по себе стоит не многого. Без продуманной стратегии, без воли к совместному действию, без группового манифеста группа не может быть жизнеспособной. Но также как и отсутствие саморефлексии, внимания к собственной конфигурации многих политических групп, заставляет усомниться в их фундаментальном отличии от парламентарной политики. Поэтому ценен опыт «Радека», где благодаря вниманию, направленному на саму консистенцию взаимодействия была сформирована среда, не допускающая такого неразличения и самой своей конфигурацией отличающаяся от доминирующего типа общественных отношений.