#10: С чего начинается политика? Часть II

pdf

Сперва вопрос следует перевести из пассивной в положительную степень: «Что мы делаем»? Ленин мог использовать пассивную форму, он мог предполагать армию последователей, шагающих по чётко прочерченной дороге социализма. Сегодня, в отсутствие такой армии и такой дороги, пассивная форма вопроса свидетельствует не более чем о кабинетном теоретизировании. <…> Мы не можем ответить на вопрос «что мы делаем?», даже не можем осмысленно к нему подойти до тех пор, пока не проведем оси сообщества и солидарности из себя самих, через свои жизни, оси, сопутствующие нашей работе. Пока не построим структуры, в которых мы можем общаться и задавать эти вопросы – не просто себе или тебе, а обществу, состоящему из других. Что мы и делаем в настоящий момент: строим эти структуры и структурируем в них самих себя. Выстроить эти отношения изнутри нашей жизни, так чтобы мы смогли осмысленно задать этот вопрос: Что должно быть сделано? Давид Лэнди, Тампере, Финляндия (1)

Московская квартира. Час дня. Алексей сидит на кухне и пьет кофе. Из спальни выходит заспанная Оксана.

Оксана: Привет тебе, Алексей. Послушай, я что-то не очень хорошо себя чувствую. И потом, у меня ощущение, что что-то произошло. Может, это был сон, который я не запомнила? Или знаешь, иногда бывает такие минуты покоя, досуга, когда ничего не происходит, но вдруг кажется, что что-то как бы повернулось в мире.

Алексей: Бывает, да. Но ты серьезно ничего не помнишь, Оксана?

О: Нет, Алексей.

А: Ты правда не помнишь, как вчера вечером ты кидалась в меня томиком Цицерона? И обвиняла в презрении к тебе, в подавлении твоего таланта? А потом рыдала целый час?

«Бедный Грамши, коммунист и прежде всего боец, замученный и убитый фашизмом и боссами, его финансировавшими, – ему была дарована честь считаться основоположником странной концепции «гегемонии», не оставляющей никакого места для марксистской политики…мы должны защищаться от столь щедрых даров!» (Негри и Хардт против расхожих интерпретаций теории Грамши, «Империя», М., 2004, с. 407)

Вводные замечания

Грамши (1891-1937) принадлежит к числу крупнейших политических теоретиков марксизма. В течении ряда десятилетий его теоретическое наследие является важной ставкой в дебатах о стратегии левых в разных частях мира. Имя Грамши стало своего рода «скользящим означающим», способным наделять «революционной» легитимностью даже такие интерпретации идей итальянского коммуниста, которые сам он, скорее всего, назвал бы ревизионистскими. Очевидно, здесь не обойтись без процедуры историзации: другими словами, следует обратить внимание на исторический контекст его теоретической практики для адекватного ее понимания и использования.Как мыслитель и политик, Грамши сформировался в рамках социалистического рабочего движения, главным образом, революционного его крыла, отождествлявшего себя с большевизмом и Коминтерном. С 1924 г. до ареста в 1926 г. он фактически руководил Коммунистической партией Италии (КПИ), проводя политику ее «большевизации» в условиях нарастающей фашизации итальянского государства. Его теорию можно представить как перевод политической практики российского большевизма в «западный» (или точнее, итальянский) социально-политический и культурный контекст. Вопреки доминирующей тенденции в интерпретации Грамши, отношение между его теорией и идеями и политикой Ленина – это отношение артикуляции, а не разрыва.

В постсоветском интеллектуальном и политическим пространстве концепции множеств как новой формы социальной субъективности пока на удивление не повезло. В русском издании “Империи” Негри-Хардта термин “множества” переведен как “массы”. Однако этот термин и был введен для того, чтобы, среди прочего, обозначить важное различие по отношению к феномену масс! Удивляют также пренебрежительные отклики со стороны прогрессивных и интернационально известных авторов. Так, в своей раздраженной критике Б. Кагарлицкий принимает ошибочный термин “массы”: “Время от времени на страницах книги появляются какие-то … абстрактные “массы”, про которые мы знаем не больше, чем про абсолютные идеи старинной философии” (1). При этом сам Кагарлицкий развивает экзотическую теорию “восстания среднего класса”. Его “революционный потенциал” связывается с кризисом социального государства и развитием новых информационных технологий (2). Однако Кагарлицкий не утруждает себя работой по конструированию концептов. Фигура “среднего класса”, несомненно, наследует категории “народа” как унитарного политического тела, предикатом которого является государство. С начала 20 в. концепт народа-суверена был перенесен из устаревшей “политико-теологической” плоскости в социально-экономическую. Подобное смешение и сформировало политическую фигуру “среднего класса” как основания позднекапиталистического государства. Но возможно ли перекодировать это гибридное понятие так, чтобы оно стало на место “гегемона” в новой антикапиталистической стратегии? Тем не менее, это направление размышлений сходно с поисками субъективности в условиях постфордистского капитализма у итальянских теоретиков.

Эдвард В. Саид однажды заявил: «Чего недостает Фуко, – так это некоего подобия грамшианского анализа гегемонии, исторических блоков и целостных ансамблей отношений, сконструированного с позиции политически активного индивида, для которого захватывающее описание властных механизмов никогда не станет заменой практических усилий, направленных на трансформацию отношений власти в обществе». [E. W. Said: The World, the Text and the Critic, Cambridge (Mass) 1983].

Прочтение Грамши, адекватное вызовам сегодняшнего дня, невозможно без перевода общей теории борьбы рабочего класса в план философского обсуждения суверенитета и парадигмы власти – исследования логики, стоящей за ее конструированием и легитимизацией, сферы влияния и действия, сложности ее механизмов. В таком прочтении Грамши не имеет ничего общего с редукционистской трактовкой власти как инструмента господствующего класса, характерной для классической марксистской традиции. В то же время современный дискурс о Грамши должен быть действенным, вырабатывая теорию, предназначенную для практики и используемую в практике, – теорию, которая не ограничивается анализом и описанием отношений власти, но способствует их изменению или негации посредством политического действия. С этой точки зрения «гегемония» представляется сегодня одной из главных и наиболее продуктивных категорий, разработанных Грамши. Актуальность этой категории определена не только особенностями текущей фазы капиталистического развития, при которой гегемония играет ключевую роль, но и стратегией нового типа, которую в последнее время реализуют глобальные движения сопротивления, а также новым их составом (composition). Таким образом, с одной стороны, категория гегемонии становится объяснительным инструментом применительно к социальному полю постфордизма, определяющей чертой которого является реабсорбция границ между интеллектуальной деятельностью, политическим действием и работой. С другой стороны, грамшианское понятие гегемонии востребовано практикой новых движений, начавшихся с протестов в Сиэтле – они имеют прерывистую, сетевую структуру и неоднозначны по критерию классовой принадлежности участников; в них задействован потенциал новых средств коммуникации; они борются за автономные пространства для действия. Но, прежде всего, в теоретическом арсенале Грамши находят опору современные представления о том, что такое вообще политическая борьба и культурная работа. В отличие от ортодоксального марксизма Грамши определяет политику как надстроечное измерение, обладающее полной автономией и специфической логикой.

Ужели я предам позорному злословью –
Вновь пахнет яблоком мороз –
Присягу чудную четвертому сословью
И клятвы крупные до слез?

Осип Мандельштам, “1 января 1924”

Политика начинается с аффекта, страсти. Аффект – это детство теории. Поэтому я начну с детства. (Во избежание недоразумений. Автобиографический тон этих заметок продиктован не ностальгией, а стремлением выявить на “частном примере” ту общую, смею думать, логику, каковая, не сводясь к классовым интересам, заставляет сегодня обращаться к марксистской традиции. Отсюда и эпиграф. Это стихотворение Мандельштам написал сразу после смерти Ленина; “клятвы крупные до слез” – это Герцен и Огарев на Воробьевых горах (см. “Былое и Думы”) и одновременно клятва Сталина над гробом вождя мирового пролетариата.) Лет в одиннадцать я прочитал книжку Марианны Басиной о Пушкине, она называлась “На берегах Невы” и рассказывала о первых послелицейских годах поэта в Петербурге. Шумные литературные сборища, ода “Вольность”, дружба с будущими декабристами, антиправительственные стихи, ссылка. Меня поразил свободолюбивый дух той эпохи. Я начал подражать политическим эпиграммам Пушкина, а потом организовал в своем классе что-то вроде тайного общества. Это было страшно наивно. Мы накупили брошюр Маркса и Ленина и принялись их “изучать”, ничего, конечно, не понимая. Но основное чувство тогда было – нам лгут, прикрываясь их именами. Через несколько месяцев кружок распался. Но тоска по вольному братству, по обществу – вокруг себя я не видел общества – осталась.

Судя по Социальному форуму мы – СОВЕТСКОЕ ДВИЖЕНИЕ в двух отношениях: – мы – за СОВЕТЫ как форму самоорганизации и протестных масс, и населения вообще, поскольку Советы как возникшая 100 лет назад форма самоорганизации это и самоуправление, и народовластие. – мы – советские люди по нашим ценностям (социальная справедливость, равноправие, солидарность, стремление к восстановлению связей между людьми на “постсоветском пространстве”). Мы – часть объективно востребованного СОВЕТСКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ СНИЗУ, основой которого как раз и может быть самоорганизация людей в советы и возрождение “недобитой” советской культуры. Эти два множества почти совпадают. Почти. Для одних важнее самоорганизация протестующих, для других важнее – возрождение советской идеи как идеи альтернативного капитализму общества. Советы – ядро этой идеи, но не просто протестные советы, а массовая самоорганизация. Нам важно не потерять оба эти множества, соединить их в едином поле СОВЕТСКОГО ДВИЖЕНИЯ (ДВИЖЕНИЯ ЗА СОВЕТЫ, СОВЕТСКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ).

А. Шубин, май 2005 Из дискуссии на рассылке российского Социального Форума  Мы должны определиться, под каким из этих (или других) флагов мы можем выступать ВМЕСТЕ, “раскручивая” тем самым идеи друг друга – при всем различии между ними.

В предисловии к книге “Множество: война и демократия в эпоху Империи” Майкл Хардт и Антонио Негри предостерегают читателя: “… это философский труд … не следует ожидать от него ответа на вопрос “Что делать?”. Однако, несмотря на предостережение, этот наболевший и настойчивый вопрос нависает над всей аргументацией книги. Если основное утверждение Хардта и Негри верно, и множества представляют собой реальную альтернативу Империи, то – настолько же быстро, насколько читатель книг по философии сможет напомнить им 11-й тезис о Фейербахе – это побуждает задать знакомый вопрос: помогает ли концепт множества прояснить путь к этой альтернативе? Или, говоря более прямо, сталкиваясь с войной, жестокостью и несправедливостью Империи – что делать?  Конечно, нежелание Хардта и Негри давать прямой ответ на этот вопрос понятно. Как они указывают в своей предыдущей книге “Империя”, должны были произойти события Парижской Коммуны, чтобы Маркс смог развить свое понимание революции. Разумеется, нам нужно революционное восстание XXI века, чтобы мы могли описать способ организации множеств для учреждения нового общества.

Механические часы…

детонатор XXI века…

Существует разница между террором и страхом.

Страх – это предупреждение об опасности; он побуждает реагировать.

Террор же, напротив, это опыт иного рода; он парализует того, на кого направлен.

Террор проникает внутрь, он более эффективен, чем любая тюрьма.

Террор обрекает на то, чтобы жить в постоянной панике, подобно квартиросъемщику, провоцирует подозрительность при виде чуждого или чужого.

Параноидальные гримасы соседа превращаются в театр повседневности.

Политическое действие заключается в том, чтобы показать как политическое то, что видится «социальным», «экономическим» либо «частным». Оно заключается в размывании границ. Это то, что случается всякий раз, когда «частные» действующие лица – рабочие или женщины, например – преобразуют свой спор в спор, касающийся общего, то есть касающийся того, какое место ему принадлежит или не принадлежит и кто способен или не способен делать заявления и выступать по поводу общего.

Стало быть, должно быть ясно, что политика имеется, когда имеется разногласие по поводу того, что есть политика, когда граница, отделяющая политическое от социального либо публичное от частного, ставится под вопрос. Политика – это способ перераспределения политического и неполитического. Вот почему она обычно происходит «не в том месте», в месте, которое не предполагалось политическим.

Жак Рансьер, «Несогласное мышление: политика и эстетика»

Read the full text here.

Jacques Ranciere // Preface to Proletarian Nights (1981)

Термин «изобретенная политика», или «политическое изобретение» было введено в философский оборот Аленом Бадью с целью переосмысления, или даже реабилитации дискредитированного, запятнанного кровью слова «политика». Политика давно стало синонимом власти, борьбы за власть со всеми вытекающими отсюда последствиями. Тиранические режимы XX и XXI веком окончательно укрепили в сознании человека связь политики и злодейства.

С помощью словосочетания «изобретенная политика» Бадью делает попытку очистить понятие политики от наносных смыслов, восстановив его более глубокое значение, восходящее к греческому понятию полиса. Полис – это уникальное историческое образование, в котором воплотилась принципиально иная форма организации общества. Полисный, или политический, тип общественного устройства основан не на принципе господства и подчинения, а на принципе свободы. Именно в полисе свобода впервые обретает пространство для реализации. «Политика, – говорит Бадью, – ни в коем случае не есть власть или вопрос власти. Сущность политики есть коллективная эмансипация, или же проблема свободы в бесконечных ситуациях».