#15: Время реакции

pdf

“В “силе негативности” Гегель усматривал жизненную стихию духа и, следовательно, разума. В конечном счете, эта сила была силою постигать и изменять данные факты в соответствии с развитием потенциальных возможностей и путем отрицания “позитивного” как только оно становилось преградой на пути свободного развития. В самой своей сущности разум есть противоречие, противостояние, отрицание до тех пор, пока свобода не будет реализована. Если противоречивая, противоборствующая, отрицательная сила разума терпит поражение, реальность совершает свое движение, повинуясь собственному позитивному закону, и, не встречая противодействия со стороны духа, раскрывает свою репрессивную силу”.
Герберт Маркузе из “Разума и Революции”

“Я не цензуру осуществляю, а фейс-контроль. Надо понимать, в какое время мы живем”.
Олег Кулик, о своей роли куратора на проекте “Верю!”

01. Россия, начало 2007 года

В последнее время нарастает волна пропаганды, которая стремится внушить, что жизнь становиться все лучше, что все беды переходного периода уже позади. Наступает время стабильности, нормализации, растет уровень благосостояния, страной правят мудрые правители, которых народ не просто выбрал, – он им доверяет, что они ведут страну единственно верным путем, которому не может быть никакой альтернативы. Любой, выражающий в этом сомнение, по недавно принятому закону легко может быть объявлен экстремистом, внутренним врагом – пособником откуда-то стремительно множащихся врагов России. Эфир и медиа начали заполняться штампами, удивительно напоминающими фразеологию эпохи брежневского застоя, и не случайно, что 100летний юбилей со дня рождения Брежнева в декабре 2006 года был вдруг отмечен с огромным воодушевлением. Власть, лихорадочно выискивая в прошлом исторические эпохи для своей легитимации, выбирает те моменты истории, за которыми в последствии устойчиво закрепились определения реакции и застоя, упорно вытесняя из коллективной памяти, чем они всегда кончались.

Конец ХХ века казался полным отрицанием всего того, что составляло смысл и содержание уходящего столетия. Не случайно модный философ Френсис Фукаяма принялся писать о конце истории. Все идеалы, ради которых люди боролись и умирали, все лозунги, под которыми прошла эпоха, были отвергнуты, осмеяны и объявлены лишенными всякого смысла. Казалось, какой-то по волшебству перевел стрелки на часах истории на сто лет назад, но не остановил эти часы, а сломал их, чтобы они никогда уже не смогли пойти. Технологические знания, накопленные за сто лет, остались с нами, но не общественный опыт.

ХХ век был веком борьбы за социализм. Борьбы трагичной, кровавой, по большей части неудачной. Итогом столетия была “всеобщая уверенность”, что капитализм представляет собой единственно возможную, естественную и вечную форму человеческого общежития.

Московское метро, поздний вечер. Несмотря на поздний час, пассажиров довольно много. В вагоне едут Активист и Теоретик. Напротив них висит красочная реклама паштета, летящего в космосе, с надписью «И целого мира мало!». Тут же – написанное крупными буквами объявление милиции о том, что все приехавшие в город иммигранты обязательно должны пройти регистрацию. Коммивояжер с большой пластиковой сумкой демонстрирует новейший стеклорез, на глазах у пассажиров рассекая образцы стекла: «Кто заинтересовался, обращайтесь!» Рядом сидит китаец, перелистывая книгу с иероглифами на обложке. Напротив – компания тинейджеров громко обсуждает новые модели смартфонов. Мужчина лет 40 спит, прислонившись к боковому ограничителю скамейки. По полу вагона туда-сюда катается пустая бутылка из-под пива.

Теоретик: И сколько новых членов в последнее время появились в вашей организации?

Активист: Немного, несколько человек. Но они все активные и сознательные!

«Недостает нам (ведь нам кое-чего недостает, нам недостает политики, чего тут скрывать), стало быть, вовсе не материи и не форм, из которых можно было бы сфабриковать миф. Для этого всегда достаточно всякого хлама, идеологического китча, сколь убогого, столь и опасного. Но нам недостает проницательности, чтобы различить событие — события, в которых поистине берет начало наше грядущее. Конечно же, они не производятся в возврате мифов. Мы больше не живем ни в измерении, ни в логике истока. Мы существуем, запаздывая, исторически задним числом. Что не исключает того, что предел запаздывания может обернуться отправной точкой какой-то новизны. Более того именно это и требуется от нас помыслить».Ф. Лаку-Лабарт, Ж.-Л. Нанси. Нацистский миф.

Многие посетители выставки под претенциозным названием «Верю!», открывшаяся в преддверие и в рамках второго московского биеннале, разделяют мнение, что она ничем особенно не отличается от любой другой подобной сборной выставки современного российского искусства. С мнением этим согласны и ее прежде непримиримые критики и некоторые участники. Разве что акценты ставятся разные.

Калейдоскоп следует непременно разбить. Вальтер Беньямин

Политическое свойство искусства состоит не в определенной ангажированности формы, но в принципиальном качестве художественного восприятия действительности, общественного контекста, основанном на непосредственном взаимодействии автора и зрителя. Явление произведения как объекта и субъекта одновременно, как самостоятельной эстетической ценности, невозможной вне много-стороннего взаимодействия с ситуацией, определяет его подлинную политичность. Именно действительность как конкретное историческое состояние, переживаемое обществом, является основным, определяющим ресурсом для работы художника, для создания действенной и живой культуры.

Уже месяц как я живу в Евросоюзе… Это не похоже на то, чего я ждал… Достаточно посмотреть на изрытые рытвинами дороги! На днях я отвозил одного человека в софийский аэропорт – бог мой, что за чудовищная поездка! И они еще говорят, что Евросоюз – это элитный клуб… в задницу такую элиту, доложу я вам!

Правительство этой страны – не то чтобы я голосовал за них, если на то пошло – уже начало процедуру по скорейшему вступлению Болгарии в зону Евро, это должно произойти в течение двух-трех лет, вроде того. Это хорошо, ей богу, потому что они слезут, наконец-то, с наших хребтов. Им придется признать нашу отечественную валюту; все эти купюры Евро, которые мы исправно печатаем у себя в стране, больше не будут считаться фальшивыми!

Давид Рифф: За последние три-четыре года московская сцена современного искусства претерпела заметную эволюцию, вызвавшую появление новых галерей, фондов, институций и крупных событий. Гомогенизация публичной сферы послужила предвестьем процессов консолидации, идущих рука об руку с притоком капитала в поисках репрезентативных культурных вложений. Джентрификация, надвигавшаяся на Москву в течение последних десяти лет, сейчас в полном разгаре. Нередко возникает впечатление, что от антрепренерской логики этого процесса с его всепроникающими гламурными результатами никуда не деться. Но когда люди пытаются примириться с этой ситуацией, они вдруг прибегают к всеохватным понятиям: новая ситуация списывается на счет «рынка», фигуры речи столь же однородно-монолитной, что и «власть». Русские либералы привыкли жаловаться. Какой реалистичный взгляд помог бы нам избежать понимания новой культурной индустрии как новой версии все той же старой «дурной тотальности»?

Виктор Мизиано: За последние годы институциональная сцена в Москве действительно изменилась. Однако не будем преувеличивать масштабы этих изменений, а главное – природа их лишена принципиально новой симптоматики. Все это – осуществление той модели культурного развития, которая была предложена апологетами неолиберальных реформ начала 90-х. В отличие, к примеру, от Испании, где постфранкистские реформаторы сделали ставку на становление публичной инфраструктуры, в России с самого начала речь пошла о демонтаже публичной сферы: перспектива связывалась со становлением частной инфраструктуры, преимущественно рыночного характера. Ведь именно «рынок», представлявший собой в контексте официальной идеологии тех лет категорию столь же тотальную, как и «власть», представлялся универсальным источником решения всех проблем.

Поездка 1. Чкаловская – Аэропорт.
Таксист: Сколько у нас времени?
Пассажир: Важно не то, сколько времени, а какое оно! У нас, наверное, много времени, но это время реакции. Посмотри: у нас в России разгоняют демонстрации, сажают в тюрьмы без суда и следствия, создают карманные партии. Кучка людей может продавить любое решение. И большая часть наших сограждан не спорит с этим – у нее нет времени на сопротивление. Она ходит в супермаркеты, делает ремонты, обсуждает сделанные покупки по мобильным телефонам. Люди не переживают о своем замыкании в частной жизни: ведь в этой частной жизни они удовлетворяют желания, разделяемые другими, пропагандируемые в в реалити-шоу, сериалах и блокбастерах! Да и ругать правительство за взятки тоже приятнее с друзьями по мобильному телефону… А если они вдруг о чем-то всерьез задумаются, их снабдят какой-нибудь мистикой замшелой.

Ален Бадью дал это интервью в связи с конференцией «Возможна ли история Культурной революции?», состоявшейся в Вашингтонском университете в феврале 2006 года. Большинство вопросов подготовил Ноколас Вероли, который не смог присутствовать на интервью лично. Задавала вопросы Диана Джордж.

Текст был полностью опубликован на этом сайте 

Вопрос. Я хотела бы спросить вас о вашей политической и интеллектуальной траектории с середины 1960-х годов по настоящее время. Как с тех пор изменились ваши взгляды на революционную политику, марксизм и маоизм?

Бадью. В первые годы моей политической деятельности имели место два фундаментальных события. Первое – это борьба против колониальной войны в Алжире в конце 1950-х – начале 1960-х годов. Из этой борьбы я вынес, что политические убеждения – это не вопрос количества, большинства. Потому что в начале Алжирской войны нас, протестующих против этой войны, было на самом деле очень мало. Для меня это был урок; ты должен что-то делать, когда считаешь это необходимым, когда это правильно, не заботясь о количестве. Вторым событием стал Май 68-го, в ходе которого я научился тому, что мы должны организовать прямую связь между интеллектуалами и рабочими. Мы не можем делать это только через посредство партий, союзов и так далее. Мы должны напрямую вступить в отношения с политическим. Мой интерес к маоизму и Культурной революции в конце 1960-х – начале 1970-х заключался в следующем: политическое убеждение, организующее нечто вроде прямых связей между интеллектуалами и рабочими.

В декабре 2005 года в Сан-Паулу на ежегодной конференции Международного комитета музеев и собраний современного искусства (CIAMAM) немецкий критик по имени Вальтер Грасскамп поставил под сомнение притязание двадцатого века на то, что музей может стать институциональной основой универсального эстетического языка. В противовес он указал на глобализацию западного по существу набора культурных кодов, включая и всепоглощающий код экзотики – каннибальской эстетики, в соответствии с которой восторгаются любой диковиной, поскольку та отличается. Для Грасскампа художественный музей сравним с Wunderkammer’ой, или кабинетом диковин. На его взгляд, он крайне мал – по всему миру, в основе собраний музеев современного искусства, вы видите одну и ту же сотню художников. Остальные суть всего лишь диковины.

На той же конференции выступал философ Маурицио Лаззарато. Он постулирует музей как опорную базу и перевалочный пункт для взаимодействия с внешним миром – особенно с крупными техническими инфраструктурами глобализации. Художница Урсула Бьеманн представила одну из таких инфраструктур: нефтепровод Баку-Тбилиси-Джейхан строительство которого она запечатлела на видео «Досье Черного моря». А психоаналитик Суэли Ролник выдвинул предположение, что художественные эксперименты способны трансформировать даже базовую универсализирующую структуру Западного эго, сводящую Другого на нет.