Остин определяет перформативное высказывание как противопоставленное констативному, и потому функционирующее в категориях не истинного/ложного, но успешного/неуспешного, что переводит его из регистра описания или объяснения объекта, в регистр его изменения (в номинальной форме апелляции к миру в общем виде). Перформативный речевой акт конституируется вовлеченностью в действие (на правах акцентирующей части) или полной тождественностью действию (сказать «объявляю» и есть объявить что-либо). В той мере, в которой знание можно соотнести с высказыванием, речевым актом, оно и может быть перформативным, т.е. апеллировать к реальности, будучи частью действия или тождественно действию по ее изменению. Более того учитывая, что всякое высказывание/знание идеологично по определению, тем лучше если его субъект осмысляет его как перформативное, то есть находящееся не в юрисдикции «правды», но в координатах прагматики.
Постулат панидеологичности дискурсов при всей своей прогрессивности находится в зависимости от идеи пандискурсивности идеологий, (интер)текстуальности всякого, включая самое радикальное, высказывания. И именно здесь следует уточнить, что под перформативным знанием мы подразумеваем не столько отдающий себе отчет в собственной ангажированности дискурс, сколько прямое недискурсивное действие в публичном пространстве, ангажированное знание в действии – коллективном и протестном.
Прямое действие очевидно противопоставлено действию опосредованному – общественными институтами, демократическими или только так называемыми процедурами, выборными представителями. Акции прямого действия становятся возможными и насущными тогда, когда описанные опосредования осознаны как фальсифицирующие. Собственно, именно формирование расслабленного истеблишмента, делает возможным активистское высказывание. Несмотря на расцвет активизма именно в 90-е, бывшие будто бы апофеозом свободы, а в действительности просто перекраиванием публичного пространства, первые «прямые» высказывания были скорее звукоподражательными и автореферентными, нежели полноценными утверждениями. Жесты и мимика предшествуют речевой деятельности, хотя никогда и не перестают сопровождать ее.
В Советском Союзе и вовсе примером оппозиционного знания было письменное, подрывной – литература, отсюда и характер советской оппозиции. Сегодня же, когда никто не принуждается к участию в демонстрациях, и эта форма восстает из дискредитированного состояния, политика может вернуться на улицу. Данное не значит, что современное положение вещей каким-либо образом предрасположено к такой политике «снизу», но только то, что режим социальной репрезентации создает чисто структурную возможность таковой. В 90-е эта возможность скорее опьяняла, сегодня она может быть использована по назначению.
В акциях прямого действия есть также определенный трансгрессивный компонент («Первый поступок сюрреалиста – выйти на улицу и стрелять по случайным прохожим») и следующая из него опасность аутоэстетизма участников, ловушка зависимости от коэффициента «убийственности» акции для прохожих/обывателей. Безусловно имеет место риск собственным телом, но готовность к нему может определяться и другими мотивами, в очертаниях приближающимися к страшному слову «самопрезентация». Примат функциональности высказывания, отчетливо сформулированное политическое сообщение способны приручить форму акции, сделать ее инструментом «шантажа» высказывания.
И все равно уличная акция может стать игрушкой в руках структурной механики поля искусства. Отблеск трансгрессии (чья идея столь популярна в интеллектуалистской среде) в акциях прямого действия не должен затмевать политического стэйтмента, своей конститутивной функции – проведения нового фронта освобождения.
