Тема критики институций в современной России имеет в сравнение с западной ситуацией ряд существенных осложнений. Проблема состоит в том, что мы всегда немного отстаем от Европы – лет в среднем на 100. Но это отставание не количественная характеристика, а качественная. Поэтому, например, нам трудно оценить достоинства провокативной мысли Фуко, согласно которой пришедший в XVIII-XIX вв. в Европе на смену публичным казням, телесным наказаниям и суверенному типу власти дисциплинарный общественный контроль еще более ограничил свободу человека. Ибо у нас аналогичные изменения еще не закончились, а может быть и никогда не закончатся. Надо учитывать, что сама тюрьма как институт установилась в России только к середине XX в. [1] Но в ней до сих пор преобладает наказание не в виде ограничения свободы, а в виде насилия, контролируемого только неписанным тюремным уставом.

Это заставляет нас несколько иначе смотреть на перспективы критики институций в российском обществе. При почти полном отсутствии имманентных обществу горизонтальных связей и внегосударственных властных инстанций, потеря например, российским интеллектуалом контакта с академическими институциями почти автоматически означает для него выпадение из социума вообще. Поэтому мы не можем позволить себе опереться на альтернативные независимые институции, чтобы критиковать официальные, ибо у нас их просто нет. Следовательно речь должна идти для нас не о внешней критике власти, а о возможностях критики имманентной, так сказать по сю сторону институций. Это, однако, не означает соглашательства с их правилами, а скорее указание на опасность непризнания их в качестве существенно определяющих лицо современного российского общества в целом.
Указание на неэффективность внешней критики подобных институций, опирающейся на идею каких-то нарушаемых в их пределах прав, связано не тем, что права там не нарушаются, а с тем, что само это нарушение является условием самого их существования.
В качестве пояснения этого тезиса хотелось бы проанализировать феномен российской армии.
Российская армия, как и советская, существует за счет эксплуатации рабского труда солдат срочной службы 1 года, сопровождающейся самым брутальным неформализованным насилием со стороны «старослужащих» солдат, т.е. отслуживших уже половину общего 2-летнего срока. Насилие состоит собственно в принуждении к этому труду и целой системе неформальных преступлений и наказаний, носящих отчасти автономный характер, но оказывающих существенное воздействие на весь строй армейской жизни, и что более важно, на дальнейшую гражданскую биографию молодых людей.
Упомянутое насилие не является каким-то частным случаем нарушения закона, или внутриармейского устава, а скорее самим условием их исполнения. Более того, «устав срочной службы» является важнейшим инструментом осуществления «неуставных взаимоотношений». Коротко говоря, без осуществляемого таким образом double bind российская армия не могла бы существовать как система микросоциальных отношений, в которой отражаются и базовые отношения российского макросоциума.
Главным источником неуставных взаимоотношений выступает в армии необходимый труд по обслуживанию различных строений, коммуникаций и военной техники (казарм, столовых, транспорта), связанный с их уборкой, охраной, обслуживанием и т.д. (Собственно военная составляющая службы практически не предоставляет оснований для подобных нарушений.) Проблема состоит не в том, что отслужившие половину срока солдаты не желают разделять с «молодыми» трудовые повинности, а в том, что в случае мыслимого здесь «демократического» разделения труда добиться нужной его производительности не представляется возможным, в виду отсутствия у солдат нормальной к нему мотивации. Необходимость чрезмерной интенсификации труда для части военнослужащих в виду достижения вполне банальных хозяйственных целей (в том числе поддержания солдатского быта) по большей части и объясняет армейское насилие. Официально оно предстает как «воспитание», «обучение» и контроль «молодняка» со стороны офицеров и опытных солдат. Понятно, что соответствующие практики не имеют никакого отношения к собственно военной подготовке. [2] Речь скорее идет о намеренно инсценированном в самом сердце общества театре жестокости, имеющем далеко не катартические цели.
Технически решить проблему российской армии относительно не сложно. Достаточно ввести в отмеченные трудовые зоны оплачиваемых гражданских служащих и соответствующие технологии. Но это по разным причинам не делается. Причины здесь и экономические и политические. Но главная состоит в принудительной социальной инициации весьма специфического толка, производимой здесь властью в отношение большей части активного мужского населения страны. Речь идет об инсталляции в сознание молодых людей тюремно-лагерной модели мира, построенной на насилии, страхе и ненависти, и соответствующих уголовно-моральных ценностях.

Центральный интерес нашей темы представляет факт отсутствия не только критической рефлексии в рамках этой закрытой институции – армии, но и широкой полемики в российском обществе на основании пусть и немногочисленных свидетельств ее бесспорно репрессивного характера. Свидетельства о положении дел в РА крайне скудны и носят в основном характер эксцессов – происшествий, нарушивших рамки гражданских законов и ставших предметом уголовных разбирательств.
Меня интересует вопрос, почему об этих опытах над людьми не рассказывает большая часть отслуживших солдат [3], а соответствующие «рассказы» появляются только в рамках фикциональных и низких жанров. Ответ на этот вопрос может быть только один – соответствующий опыт несет в себе черты лагерно-тюремной травмы, блокирующей не только рефлексию, но и любой не фикциональный нарратив. [4]
Это обстоятельство объясняет причины неэффективности юридическо-правовой (светской) критики российской военной системы. Ни ее жертвы, ни ее палачи не видят в ней средства терапии от последствий своего травматического опыта, особенно в виду его символической подпитки на уровне государственной идеологии и кодов общественной морали. Это и позволяет дискурсу власти легко справляться с подобной критикой, относя ее к сфере интересов правозащитных организаций, которые якобы ничего в армии не смыслят [5].
Поэтому внешняя общегуманитарная критика здесь должна быть дополнена реальным тренингом-инструктажем готовящейся к армии молодежи. Подобная работа предполагает не критику армии с позиций абстрактного гуманизма, а подробное феноменологическое описание системы ее функционирования. Ибо именно несоответствие фантазматических ожиданий от армии патриотически и милитаристски настроенных призывников и реального положения дел в ней порождает у молодых солдат характерную растерянность и пассивность в условиях первого года службы. Они воспринимают армейскую действительность как казус их частной биографии, а не объективную систему отношений, в которой им уготовано место рабов. И только ко второму году службы усваивают смысл упомянутой псевдогосподской инициации, когда уже слишком поздно что-то менять. Получая власть над новым призовом, они вольно или невольно коррумпируются системой, перенося испытанное над собой насилие на следующее поколение солдат при прямом попустительстве военного начальства. Этот прецедент социального развращения, предоставляющий солдату право безнаказанно применять насилие в отношение несведущих и незащищенных новобранцев, имеет далеко идущие последствия уже в «большом» обществе. Насильственное втягивание людей армией в круг преступных практик, позволяет власти в дальнейшем беспрепятственно достигать своих целей в условиях круговой поруки.
Демобилизовавшись, бывший военный проецирует эффекты своей насильственной инициации уже на гражданских лиц. Причем его глубоко вытесненная (в поистине «общественное бессознательное») травма дает о себе знать, когда он сталкивается «на гражданке» с аналогичными, хотя и смягченными проблемами и для их решения применяет уже наработанную схему партикулярной пассивности и групповой агрессии. Отсюда и берут начало характерные для большей части российского общества ксенофобия, шовинизм и сексизм, расцветающие на фоне тотальной социальной пассивности. Последняя оправдывается наивной верой в начальство, которое иногда делится с подчиненными своей противозаконной властью и куском общественного пирога, отбирая его у других.

Подобный упреждающий инструктаж мог бы дать молодежи действенный инструмент сопротивления внутри армейской системы. Понимание того, что армия – это лагерно-тюремная система человеческого общежития, могло бы помочь им сориентироваться в ее порядках, подрывая их изнутри, или, по крайней мере, выработать способы противостояния ее организованному насилию.
Но для начала надо осознать, что связь изоморфных армии карательных институций с государством не носит прямого причинно-следственного характера. Это скорее слабые места только претендующей на тотальность государственной машины. Они построены на разрывах социального тела, которые контролируются лишь идеологическими аппаратами государства, дающими сегодня серьезные сбои. В этом плане они представляют собой ближайший объект приложения критической мысли.
А отсутствие в России институтов гражданского общества дает парадоксальную надежду на революционное преобразование подобных репрессивных институций.

Примечания:
1. Ср. Подорога В.А. Гулаг в уме. www.antropolog.ru/doc/persons/podor/gulag
2. Не выдерживает никакой критики мнение, что таким образом военные поддерживают в солдатах «условия приближенные к боевым» и предлагают ускоренный курс «школы жизни». В военных целях, особенно в условиях современной войны без этой архаики вполне можно было бы обойтись, особенно учитывая опыт иностранных армий.
3. Понятно, что со стороны офицерского состава здесь имеет место корпоративный сговор, мотивированный чисто прагматически.
4. Ср.: Беттельхейм Б. Люди в концлагере. https://vapp.ru/docs/psygosp/bettel
5. «Комитет солдатских матерей» – яркий пример подобной паллиативной деятельности.

Игорь Чубаров, философ, живет в Москве и Берлине