“До сих пор не существует каких-либо правил относительно исследователей, забеременевших в период работы над проектом. На самом деле, такие правила необходимы.” Протокол методического комитета, Jan van Eyck Academie, октябрь 2007

Труд становления-матерью бесконечен

Попытки взглянуть на материнство сквозь многогранную призму современного труда открывают одновременно множество перспектив – полных обманок: мать как прототип субъекта непрестанной эксплуатации (с рисками, соответствующими главному герою и субъективизированному нарративу смещений капитала); производство материнства как развивающейся отрасли и моральной паники (с риском отката к аутентичному всеобщему материнству).


В 1979 году Мэри Келли физически отделила природное от материнства, показав его изначальную вписанность в язык – в ее случае, язык лаборатории и Лакана. Однако, можно де-натурализовать материнство и фигуру матери иначе – проследив за их позитивным производством внутри капитала в качестве алиби обезличенного обмена (резервуара очеловечивающих такой обмен качеств), для выведения работника, прирученного к “персонифицированному господству” и к радостному отказу от работы на стороне – идет ли речь о компаниях без профсоюзов или теле самого рабочего. Как подчеркивали в свое время Мариароза Далла Коста и Сельма Джеймс, домашнее хозяйство не с неба свалилось. Они очень точно показали, что оплачиваемый труд при капитализме невообразим и невозможен без неоплачиваемой репродуктивной работы, то есть воспроизводства рабочей силы. Требуется несколько пересмотреть эту перспективу, поскольку сегодня уже можно бесстыдно заявлять, что развитие сферы услуг позволяет добиться оплаты труда домохозяек.[1] Работа заботы и воспитания становится глобальной индустрией, экономически и символически. Вводимое таким образом разделение труда носит эндемический характер, и не может быть отделено от общего развития незащищенности в государстве и неформальных сетей социального обеспечения. Сегодня все более условен анализ того, как материнству приписываются традиционные качества – терпение, покорность, самопожертвование – поскольку таковы нынешние шаблоны образцового рабочего; более интересно рассмотреть эффекты распада роли матери на общественную организацию труда и управления. Не ограничиваясь несостоятельностью политического или концептуального разрыва между компенсаторной и революционной функцией заботы, мы можем постараться соединить разделение труда с производством индивидуальности, производство индивидуальности – с товарной формой, и вернуться к индивидуальности как устойчивому мифу, утопическому обещанию, всеобщему эквиваленту, параллельному тропу свободных инвестиций времени и аффекта, которое не желает и не получает материального вознаграждения. Таковы освященные веками пределы матери. В конечном итоге, это начинает напоминать топологию “производства желания” (desiring production) в мире ценностей (value form), и поэтому может оказаться полезным эскизно набросать контуры дискуссии. Если рассматривать материнство как описание определенного режима социальной организации, прежде всего, требуется обратиться к индивидуальности как экономической категории, “экономической” во всевозможных смыслах слова.

Подкрепим наши измышления еще одним беглым наблюдением: в условиях капиталистических общественных структур невозможно переизобрести материнство – а лишь добавить легкий лоск, и только для наиболее привелегированных социальных групп, поскольку капитализм позволяет де-натурализовать все, кроме закона стоимости. Извлечение прибыли можно лишь заместить (переложив, например, с матерей-домохозяек на нянечек-иностранок), детеррриториализовать, опредметить и рассеять, подобно общественным отношениям в интернете. Поэтому, свободный труд (заботы) матерей и забота как общая характеристика современной эксплуатации с требуемым ею объемом личных инвестиций, могут исчезнуть только если перестанет существовать сам капитал. Опять-таки, здесь следует помнить о вечном колебании между внешней капиталу природой и природой как предметом роскоши в капиталистических производственных отношениях. Яснее же всего, что труд заботы в современный условиях можно рас-предметить лишь назад в патриархальный режим общественных отношений, когда разрушается государство социального благоденствия, поскольку распад последнего предсказуем из структурного принятия риска теми, кто может потерять больше других: забота выводится на рынок для тех, кто может себе ее позволить, а для неимущих она абсорбируется в качестве традиционной неоплачиваемой работы.

Становление-чем-угодно

Теперь же я осторожно предположу (вслед за Паоло Вирно, преследовавшим несколько иные цели), что есть способ мыслить отчуждение как вариант эффективного (а не “обязательно” неразрешимого) разрыва с пре- и транс-индивидуальным. Может показаться странным рассматривать отчуждение отдельно от индивида, обращаться к сингулярности для пере-определения человека (родовая сущность по Марксу). Можно возразить, что такая логика приведет к понятию множества, однако множество всегда казалось слишком поспешным завершением пути. Ещё прежде чем отказаться от терминов “индивидуальность/коллективность” в пользу “сингулярности/множественности”, требуется понять, откуда возникает индивид. Гилберт Симондон [2] считает, что индивид не является некой самостоятельной сущностью, предшествующей любому взаимодействию, но скорее всегда-уже-возможен как следствие процесса индивидуализации. Индивидуализация эта рождается – а не подавляется – коллективным опытом, имеющим измерения темпоральности (историческое) и интенсивности (расположения). Любая субъективность представляет собой смесь до-индивидуального (или родового), и того, что индивидуализируется в коллективной общественной деятельности. Эта коллективная общественная практика может быть названа транс-индивидуальной, артикулирующей родовое и частное, общее и сингулярное. Именно такое создание политических форм, форм жизнедеятельности, имеет потенциал конституировать общее пространство проживаемого опыта – вне репрезентативной политики, подразумевающей аддитивную схему атомизированных индивидуальностей, которые сообщаются исключительно через эту репрезентацию.

Рассматривая в таком “вне-государственном публичном пространстве” концепцию индивидуальности как функцию коллективных процессов, мы немедленно обнаруживаем изменение также и в социальной роли “материнства” со всей его идеологической нагрузкой приватности и бесконечности заботы. Как давно подмечали критики “биополитики”, марксистская “идеология” является лишь одним из многих социально-конструктивистских подходов к анализу формирования якобы непреложных предикатов, как-то гендер, раса, а также и семья. Уместно здесь упомянуть хотя бы об использовании материнства в стратегиях контроля населения – начиная от уголовного судопроизводства и иммиграции, и до распределения пособий. Отсюда становится совершенно ясно, что материнство в качестве функции государственных или квази-государственных институций и материнство как транс-индивидуация размечают совершенно различные политические ситуации. Можно вспомнить об экспериментах с общественными воспитательными учреждениями и рабочими коммунами на заре Советского Союза как о попытках покончить с семьей буржуазно-романтического типа. Проект марксистского пост-капиталистического Иерихона по пере-изобретению индивида в качестве полноценного человеческого существа, в идеале рассматривает семью как орудие производства. Задачи феменизма не вписывались в программу большевиков, однако принцип обобществления частной жизни возник в желании извлечь “живое существо” из отчуждения капиталистического труда, в попытках смоделировать новую индивидуальность как функцию нового социума. Тогда появился шанс перенаправить интенсивность аффективных возможностей, хлынувших в вырванную из бессмысленного рационализированного труда частную жизнь, расширив ее по всему исторически беспрецедентному полю общественного, которое как раз строилось. Но и здесь возникли свои диалектические изгибы; так, в кинофильме “Аэлита, королева Марса” (1924) видение коммунистического мироустройства обнаруживает не только полную совместимость, но и свою эмоциональную основу в брачном счастье.

В обычной практике

Возвращаясь к пере-оценке индивидуальности в эпоху политической инновации, представляется критически важным преодолеть отчуждение через социализацию традиционно связываемых с индивидуальным функций – с целью освобождения масс для включения их в созидание нового мира. Однако переходность, становление, переключение между индивидуальным и конституирующими его отношениями, будто бы замалчиваются. Возможно, именно это умолчание перехода и создает почву для затвердевания и ре-стратификации социальной ситуации, позволявшей проводить подобные эксперименты во всечеловеческом масштабе. Можно ли противопоставить переходность как стратегию напряжения постоянным колебаниям овеществленной социальности? Стать матерью – значит получить возможность страдать; но верно и обратное, парадоксальные определения представляют для женщины детей одновременно как биологическую неизбежность, и как эмблему стиля жизни. В этом распахивается микрокосм капиталистической индивидуальности tout court: различия пестуются, пока они не препятствуют извлечению прибавочной стоимости; но это не только микрокосм, а оптимальная площадка общественной валоризации свободного и неоплачиваемого труда. Из такой перспективы, в революционное время мать-природа преобразуется в мать-функцию, доступную каждому, поскольку индивидуальность есть лишь момент в неисчислимом сплетении встреч. Это и есть переходность человеческого существования, которая неотделима от трансформации жизни, проживаемой в капитале, от производимых им субъективностей, от присущего ему разделения труда. И здесь неожиданно проявляется изоморфизм концепций Симондона и Маркса – если не рассматривать “отчуждение” как потерю человеческой сущности, но как потерю силы определять, что такое человек.

1. Подобное вопиющее упрощение можно оправдать исключительно тем, что газетное пространство не позволяет более подробно обсудить проблемные аспекты требований перехода, предлежащие революционным ситуациям в национальных правительствах в 1970-х годах, а сегодня еще более явно. Этим не отрицаются стратегические добротели, формулирующиеся и мобилизующие вокруг определенных потребностей, которые представляются излишествами в современном режиме эксплуатации. Несомненно, благостно наличие законодательно установленной минимальной оплаты труда, государственного медобеспечения и тому подобных институций, повсеместно осуждавшихся во времена введения как социалистическая диверсия. Дело лишь в том, что требуя пособий домохозяйкам, а тем более, минимального дохода, мы вряд ли повредим капитализму, а скорее всего поможем ему получить новые сверкающие инструменты биополитического контроля, тогда как все прочие системы управления сохранят свою силу.
2. У меня под рукой не оказалось английских переводов Симондона, поэтому я цитирую по Paolo Virno “A Grammar of the Multitude” (Semiotext(e) 2004), особенно страницы 78-79. Также рекомендую большое интервью, которое Вирно дал Джун Фуджите Хирозе (, “Reading Gilbert Simondon: Transindividuality, technical activity and reification” in Radical Philosophy, issue 136, March/April 2006), которое и спровоцировало многие мои размышления.


Марина Вишмидт, писатель, исследователь. Жила в Нью-Йорке, Лондоне. Сейчас работает в Маастрихте.