Является ли сегодня рабочий класс подчиненным? Или, если сформулировать этот вопрос так, как это делает Гайатри Спивак в своем известном тексте: «Может ли рабочий класс говорить?» На первый взгляд это вопрос шокирует. На второй взгляд он кажется неуместным. Неужели действительно можно утверждать, что рабочий класс столкнулся с тем типом радикального исключения из социальной репрезентации, который предполагает понятие подчиненности? В свете повсеместной распространенности социал-демократии с ее бесчисленными профсоюзами и трудовыми организациями, данный вопрос звучит парадоксально и даже отчасти безумно. Что это значит – провозглашать сегодня, что рабочий класс молчит?

Обратимся к примеру из другой области. «Все хорошо», фильм Жана-Люка Годара и Жана-Пьера Горина 1972 года, рассказывает об интервью с рабочими на занятом ими заводе. Джейн Фонда играет симпатизирующую их борьбе и им самим журналистку, которая хочет познакомить общественность с условиями жизни работниц на заводе. Интервью, однако, показано в необычной манере: мы видим интервью, но слышим за кадром голос другой работницы, наблюдающей интервью со стороны и размышляющей о том, что интервью покажет людям всего лишь другой набор клише, который позволит по-прежнему игнорировать рабочих как «жертвы». Годар и Горин делают предельно ясным следущее – как бы ни старался персонаж, которого играет Джейн Фонда, позволить звучать голосам женщин-работниц, ему это никогда не удастся. Он находится под властью совокупной силы дискурсивных клише. Чем больше он желает позволить рабочим высказаться, тем оглушительнее становится их молчание.

В одном из интервью [1] Годар так подытоживает проблему: позволить рабочим говорить самим или вовлечь их в процесс создания фильма еще не означает дать им голос. Не так важно что они говорят, важнее что люди слышат; и в масс-медиа никто не слышит рабочих. Когда медиатор-симпатизант, подобный героине Джейн Фонда, всеми силами пытается помочь им, их молчание становится только глубже. Вот почему Годар и Горен ставят сцену интервью как парадокс красноречивой немоты. Может ли работница из фильма «Все хорошо» говорить? Даже когда она что-то говорит, ее голос не слышен. Но является ли это знаком подчинения?

Вынужденный перевод
Связь между рабочим классом и подчиненностью не была взята из воздуха. Существует предание, что Грамши, давший этому понятию политическое определение, начал использовать его в 1934-35 гг. как замену понятия «пролетариат», дабы обмануть тюремных цензоров. Так категория «подчиненные», означающее «низкое [социальное] положение», вошла в словарь политической теории. Чаще всего Грамши обозначал этим понятием группы общества, на которые распространяется гегемония правящих классов. Но в частности он обозначал этим понятием и крестьянские слои отсталого Юга, которые никогда так и не были интегрированы в итальянскую нацию. Эти группы сами не были едины и представлялись исключенными из социальной репрезентаци. Подчиненные не говорят на языке нации, они не могут вступить в контакт с нею, и поэтому не могут стать ее частью. Более того, не обладая никаким общим языком, каждая подчиненая группа остается в одиночестве. В отличие от рабочего движения того времени, которое выработало понятный международный язык в целях конституирования себя в качестве политического субъекта, подчиненные по-прежнему остаются разрозненными.

«Перевод» как trans-latio
Однако все значение подчиненности проявилось только в ходе того процесса, который получил название глобализации. По мере объединения мирового рынка, периферия сама сместилась. В бельэтаже метрополии людям кажется, что сборочный конвеер из знаменитого чаплинского фильма «Новые времена» более не существует, но это иллюзия. Совсем напротив – он вырвался за пределы завода и теперь существует на шахтах, в полях, в спальных районах и жилых комнатах, в супермаркетах, гаражах и на парковках, где в ожидании стоят поденщики. Он заполонил мир, создавая бесчисленные новые подчиненные группы в промышленном масштабе.

«Все хорошо» показывает именно этот момент разрыва. В то время как энергия майского востания пошла на убыль и движение потеряло импульс, создателям фильма хватило мужества сказать, что поражение 68 года на самом деле повлекло за собой кроме всего прочего возникновение феномена постфордистского труда и что не следует бездумно держаться за ортодоксальное понятие пролетарата, марширующего в направлении неизбежной победы. Бодрый песимизм такого подхода имеет гораздо больше смысла, чем отаянный оптимизм, распространенный среди левых в 70-х гг., когда они увлеклись отрицанием [очевидного]. В фильме «Все хорошо», напротив, указано на признаки приближающегося будущего. Он показывает нам, что завод переместился в дома, студии, супермаркеты и в души.

В 1972 году Жиль Делез и Мишель Фуко были на стороне оптимистов. Как могут эти новые группы трудящихся артикулировать себя? Нет проблем, отвечает Фуко. Рабочий класс очень успешно артикулирует себя посредством действия [2]. Создатели фильма «Все хорошо» были не единственными, кто утверждал, что на самом деле возможно это вовсе и не так. Гайатри Спивак критиковала Делеза и Фуко за взятую ими на себя роль снисходительных экспертов именно потому, что они желали позволить угнетенным «говорить за себя». Это обвинение сперва может показаться парадоксальным, но становится совершенно ясным при более внимательном рассмотрении. В диалоге как таковом «говорение-за-себя» осуществляется двумя интеллектуалами. А эта ситуация совсем не похожа на сцену из «Все хорошо», поскольку там дело происходит при участии других фигур. Рабочие по видимости «говорят за себя», но на самом деле мы ничего не слышим; комментарий эксперта за кадром «вымарывает» эту речь. Эксперт становится чревовещателем угнетенных групп, представляя дело так, как если бы они здесь отсутствовали.

Подобно Годару и Горену, Гайатри Спивак ставит вопрос о том, как исключенные могут говорить. Достаточно ли для этого поднести – образно говоря – им к лицу микрофон? Это более чем сомнительно, поскольку в общественной сфере следы подчинения неизбежно искажаются и деформируются. Но как еще эти субъекты могут выразить себя? И это самое главное – никак. Голос подчиненных, согласно Спивак, не поддается реконструкции в принипе, особенно если это женщины. Подчиненные не говорят, и тем более не говорят «за себя». Это ясно Годару и Горену во «Все хорошо»: не демократизация репрезентации стоит здесь на кону, а ее пролетаризация!

Аутичные монады
Тем не менее, принцип «говорения-за-себя» определял микрополитику на протяжении 1980-90-х. Коллапс социалистической системы тоже внес вклад в разрушение жаргона, который стал языком международного рабочего движения. С тех пор мы находимся в ситуации множественности политических движений и требований, которые не сводимы к единому языку. Абсолютное большинство из них основаны на специфических культурных или национальных идентичностях. Общий язык освобождения, независимый от идентичности, стал чем-то чрезвычайно далеким.

В условиях этой потери [общего] языка одна вещь стала особенно редко проговариваемой, а именно солидарность между идентичностями – как если бы доминирующий порядок покоился уже не на исключении других, но на радикальном отрицании их возможного равенства. Даже когда требование равенства выражено максимально ясно, оно поглащается гегемонией, сумевшей превратить многообразие в технику имперской власти. Сама солидарность стала сегодня подчиненной, поскольку не существует языка, на котором она могла бы получить вразумительную артикуляцию.

Как отмечал Питер Холлуорд, в так называемых постколониальных исследованиях существует общая тенденция пренебрегать проблематикой равенства, так что их внимание к многообразию остается бесплодным [3]. Концепция множественности сингулярных субъектов, каждый из которых несопоставим со всеми другими, или, по крайней мере, они ведут себя так, как если бы были несопоставимы, приводит к аутической вселенной. Ален Бадью, говоря о таком положении дел, сделал недвусмысленный вывод о том, проблемой сегодня является не различие, но продолжающаяся нехватка равенства [4].

Теперь мы снова можем вернуться к исходному вопросу: подчинен ли сегодня рабочий класс? Ответ будет таков: какой именно рабочий класс? Сегодня более не существует мирового рабочего класса, и нет никакой ясности в вопросе существует ли он вообще. Согласно определению подчиненности, данному Спивак, он раздроблен и гетерогенен, не говорит на общем языке, и одни его группы с трудом понимают другие. Если его разные части имеют нечто общее, выражение этой общности еще должно быть найдено, потому что этому не могут служить затертые банальности рабочей бюрократии, которая сегодня является не более чем национально-социальным лобби. То, что сегодня кажется «говорением за себя» этих групп, на самом деле не более чем «фанера» записанная «экспертами».

В глобальном маштабе, сегодняшний рабочий класс также подчинен, как когда-то крестьяне юга Италии. Сегодняшние гибкие производственные цепочки капитализма ставят людей в отношения, которые выходят за любые национальные рамки. Как люди могут артикулировать свою общность? Как рабочие и работницы могут говорить друг с другом через зияющие разрывы международного разделения труда? Фильм «Все хорошо» показывает, что все что мы можем слышать сегодня – это их не высказанные вслух мысли. Мы должны доверять не громким лозунгам, а бодрому пессимизму фильма «Все хорошо» и, прежде всего мы должны учиться внимательно слушать.

1. В фильме “La politique et le bonheur” (1972).
2. Michel Foucault, Gilles Deleuze: „Intellectuals and power“. Online: https://slash.autonomedia.org/article.pl?sid=03/01/13/0056200. Впервые опубликовано в специальном номере журнала L’Arc (No. 49, pp. 3-10).
3. Peter Hallward, Absolutely postcolonial. Writing between the Singular and the Specific, Manchester / New York: Manchester University Press 2001.
4. Ален Бадью. Этика. Очерк о сознании зла. СПб, Machina, 2006