Московская квартира. Час дня. Алексей сидит на кухне и пьет кофе. Из спальни выходит заспанная Оксана.

Оксана: Привет тебе, Алексей. Послушай, я что-то не очень хорошо себя чувствую. И потом, у меня ощущение, что что-то произошло. Может, это был сон, который я не запомнила? Или знаешь, иногда бывает такие минуты покоя, досуга, когда ничего не происходит, но вдруг кажется, что что-то как бы повернулось в мире.

Алексей: Бывает, да. Но ты серьезно ничего не помнишь, Оксана?

О: Нет, Алексей.

А: Ты правда не помнишь, как вчера вечером ты кидалась в меня томиком Цицерона? И обвиняла в презрении к тебе, в подавлении твоего таланта? А потом рыдала целый час?

О: Ой…

А: Надо же как-то все-таки владеть собой, Оксана…Мой дружеский совет, для твоего же самочувствия!

О: Вот. Я никак не могу понять, что значит владеть собой. Я могу владеть книгой, кошельком, квартирой. Но где та «соба», та особа, которой я должна тоже владеть? И хочет ли она, эта особа, чтобы ей кто-то владел? А: Ну как, я имею в виду, что ты должна отвечать за себя себе же. Представлять себе, что ты делаешь.

О: Да, но кто кому должен отвечать?

А: Одна твоя половинка – другой. Та, что кидается Цицероном, и та, что пишет про него диссертацию.

О: В таком случае, тогда и пишущие пол-Оксаны должны отчитываться перед буйными пол-Оксанами. Зачем они пишут всякую мутоту, если все равно остаются в скучных пределах бытия, да еще под пятой мужского резонерства?

Знаешь, я пробовала входить в свои сны, чтобы представиться ночной Полоксане – той Полоксане, которую я во сне себе представляю!

А: Ты тиранизируешь сон! Быть может, ты бы лучше справлялась с собой, дорогая Оксана, если бы держалась от него подальше. Я предлагаю тебе не лезть со своим сознанием в темноту и безумие, а наоборот, воздерживаться от этих вот вспышек, от самоуправства, после которого ты оставляешь в темноте часть себя.

О: Но разве самоуправство – не способ как раз владеть собой? Разве самозабвение – не способ отбросить все лишнее и начать действовать самой, с нуля? Ну и потом, именно самозабвение может дать мне те две половинки, которые, как ты говоришь, должны друг другу представляться: – Оксана. – Полоксана. – Роксолана.

А: Алексей. Очень приятно.

О: Не передразнивай. Я только начала. Ведь это не шутки. Это касается не только меня, но и жизни страны, ее народа.

А: Да, народ у нас пьющий

(достает из холодильника бутылку пива и пододвигает ее Оксане – мол, типа, опохмелись. Оксана гордо отодвигает ее обратно).

О: Дело не только в этом. Вот нам говорят, демократия. Типа, народ правит собой сам. Или вот мы говорим «автономия». То же самое: управлять собой.

А: Да, Оксана, но иначе ведь сегодня невозможно. Бог умер. Человек предоставлен самому себе. Значит он сам должен собой управлять. И коллективы, народы – тоже.

Но поскольку они не боги, то они не могут полностью с собой совпадать и совладать, возникают такие вот измены, вроде как у тебя вчера.

О: Как написано в моей диссертации, демократия – это политическое выражение субъекта, субъективности.

А: Именно.

О: Но поскольку человек не бог, и народ не бог, то самоуправление якобы выражается в том, что мы выбираем из каких-то телепузиков депутатов и президентов, а потом узнаем об их действиях опять же по телевизору или по интернету.

А: Ну не можем же мы вместе сидеть в Кремле и, миллионами, обсуждать налоги, правила дорожного движения, уголовный кодекс. А вещи, в общем-то, нужные.

О: Да, но тогда получается, что не половинки себя правят друг другом, а правят представители: телевизионные ведущие, депутаты, президенты, деньги, наконец.

А: Но может быть, по-настоящему о самоуправлении можно говорить в кризисные, революционные моменты, когда народ, как ты сегодня, забывает себя, чтобы представиться себе и овладеть собой.

О: Да, как ни странно, сегодня утром я чувствую не только стыд, но и какое-то возвышенное ощущение. Чувствую себя. Но и в таких случаях не может быть божественного, абсолютного самовластия. Тоже какие-то представители, передатчики революционного импульса должны быть. Представительные органы, которые разрушают существующие институты, разрывают историю пополам, но которые в то же время обеспечивают возврат опережающего, экстатического импульса назад в массы, возобновление ее мобилизации. И действительно, такие органы существовали – это городские коммуны в революционной Франции 1790х, в 1871 г., это наши советы 1905 и 1917гг., это рабочие советы в Венгрии 1956, и так далее.

А: Да, ты совершенно права. Увы, сейчас время реакции. Революция и ее органы дискредитированы, подмяты формальным, лицемерным парламентаризмом. Вместо субъекта-человека правит субъект-капитал, субъект-государство. О какой демократии можно говорить, скажем, сегодня в России, если революционное наследие попрано? Даже «оранжевая» революция на Украине не оставила после себя революционного представительства.

О: Это так. И все же не надо относиться к самоуправлению народа, к демократии как к утопии или потерянному наследию. В каком-то смысле, бездна революции по-прежнему остается горизонтом нашей политической жизни, заменяет нам почву, определяет…

А(перебивает): А, ну да, ну да, революция конечно грядет! Я всегда говорил.

О: Подожди, послушай. Я имею в виду не грядущее, а прошедшее – нашу «контрреволюционную революцию», перестройку. Ведь как ни странно, Горбачев разрушал советский строй под лозунгом «Вся власть советам». Ты скажешь, что это имитация – заевшиеся бюрократы апеллируют к бурному революционному прошлому. Но «советская» (а не парламентская) структура органов власти, созданных Горбачевым, и вправду сыграла большую роль в интенсивности последовавших революционных событий. Чтобы мобилизовать, растормошить общество и опереться на народ в борьбе с бюрократией, Горбачев предпочел усовершенствовать заложенную в совковой конституции модель советов, добавив к ней Съезд Народных Депутатов – институт, существовавший в революционную эпоху, но впоследствии отмененный Сталиным – и соревновательные выборы. Вместо того, чтобы создавать парламентскую систему западного типа. Хотя, по его же словам, он пытался создать «правовое государство», близкое к западному, Горбачев безусловно считал, что модель советов будет более управляемой, а переход к ней – более плавной. Реформа 1988 г. ввела институт Съезда народных депутатов – огромного непрофессионального органа, образуемого частично прямым голосованием, а частично официальными «общественными организациями». Съезд заседал нерегулярно, а в промежутке полнотой власти обладал избранный им Верховный Совет. Депутаты могли быть отозваны народом. (Заметь, что право отзыва – так называемый «императивный мандат» — отсутствует в западных парламентах, поскольку противоречит принципу совещательности). Депутаты всех уровней могли совмещать свою деятельность с основной работой. И – самое главное – закон утверждал полновластие советов («Вся власть советам!»).

А: То есть, на стандартном политическом языке, их неограниченный суверенитет.

О: Получается, что так! Модель советов исключает либеральное «разделение властей»! Ты помнишь, что было потом. Хотя Съезд и сохранил лояльность Горбачеву, трансляция его заседаний по телевизору дала возможность публично критиковать власть партии и представила наглядный пример политической борьбы. Это телешоу продемонстрировало мобилизацию и поляризацию общества. Помноженные на власть электронных медиа, советы сыграли подлинно представительную роль – предъявили субъекта самому себе, разорвав его на антагонистические «половинки». В дальнейшем тиражирование новой союзной модели в республиках сделало из республиканских Съездов альтернативные центры монопольной власти, которые экспроприировали ее у союзных и партийных органов. После того как в 1991 г. СССР распался, Ельцин, новый президент России, вступил в борьбу со Съездом и Верховным Советом России, которые отстаивали свою монопольную власть, в соответствии с буквой и духом возрожденного института советов. На эту их борьбу наложился идеологический раскол: Съезд и Верховный Совет запаслись реакционно-националистической риторикой, а Ельцин – либерал-реформистской. Но подоплекой их столкновения было, как считают многие, существование двух институтов, претендующих на полновластие. В 1993 году Ельцин пошел на открытое противостояние с Верховным Советом, победил, и добился принятия на референдуме новой конституции, уничтожающей советские формы и вводящей стандартный двухпалатный парламент западного типа. Либеральная пресса посвятила себя в те месяцы критике советов как политической формы и приветствовала «десоветизацию» как возврат к «нормальной», то есть принятой на Западе парламентской форме. После этих событий режим Ельцина стал резко терять легитимность и демократичность.

А: Да, гладко излагаешь. Ну и что?

О: Да то, что тут историческая ирония! Советы, в свое время (1905, 1917-1921), бывшие органом революционной демократии (но при этом все равно сохранившие черты сословного представительства: после революции советы долгое время оставались «советами рабочих, солдатских, крестьянских, и казачьих депутатов») в дальнейшем были подавлены и законсервированы в форме частью декоративного, частью сословного представительства. Но попытка принять всерьез и использовать этот институт снова привела, 70 лет спустя, к активации его революционного потенциала, а затем к самоуничтожению и государства, и данного института. Советы сыграли роль вируса революции, «перезимовавшего» в организме государства и дождавшегося своего часа. «Советская» история (то есть история «Советского Союза», чье название отсылало не к коммунистической идеологии, а к революционной демократии и превратилось поэтому в циничную ложь) зажата между двумя периодами, в которые она действительно управлялась советами: 1917-1921, и 1989-1993. Cоветы как яйцо Кащея Бессмертного – в них и рождение, и гибель советского режима. Но кроме того они являются наиболее универсальным и политически потенциальным из феноменов, связанных с этим режимом. Советы – это наш «незавершенный проект».

А: Да, теперь понятно, к чему ты клонишь. Могу даже подкрепить твои выводы своими учеными знаниями.

Действительно, в истории роль советов была противоречивой. Ведь так называемая «репрезентативная» (представительная) демократия – господствующая политическая форма на сегодняшний день – это оксюморон, сочетание несовместимого. Этот режим, первым теоретиком которого был аббат Сиейес, сводит воедино две политических концепции: идею сословно-феодальной репрезентации (которая не имела ничего общего с демократией) и понятие народного суверенитета (по идее исключавшего всякую репрезентацию), введенное Жан-Жаком Руссо. В первой из этих концепций народ понимается как множество пассивных подданных, во второй – как единый абсолютный суверен. Сочетание этих противоречивых понятий указывает на то, что дело не в них, а в историческом событии, которое через них действует. В событии революции, которое является точкой перегиба между «пассивным» и «активным» значением репрезентации.

О: Перегнуть, но не погибнуть – хотелось бы. А кто такой Сиейес?

А: Это был один из ведущих идеологов французской революции. Еще до собрания Генеральных штатов в 1789 г. он опубликовал брошюру «Что такое третье сословие?», где сформулировал основные конституционные принципы будущей революционной власти. Во время Французской революции, как аналогичная нашим советам городская коммуна Парижа, так, тем более, и Учредительное собрание, возникли в результате выборов в классический орган сословной репрезентации – Генеральные штаты. Депутаты Генеральных Штатов вошли в Учредительное собрание, а выборщики в них (там была многоступенчатая система) – в муниципальные коммуны Парижа и других городов. В дальнейшем похожие органы городского самоуправления возникали во время всех больших революций. Парижская коммуна 1790х, 1871; Российские Советы 1905, 1917 гг. – все это институты, которые воплощают ту самую точку перегиба между сословно-феодальной и парламентско-национальной репрезентацией. Они являются соответственно переходными и двусмысленными. Эти институты не похожи на обычные формы парламентской репрезентации.

О: Прямая демократия, как иногда говорят?

А: Да нет, не прямая – я же говорю, сгиб, перегиб! Вообще неясно, что это такое, «прямая демократия». Советы ведь как правило предполагают ту или иную структуру выборов, а затем делегирование временных депутатов из низшего совета в высший. Скорее, можно говорить о мобилизационном представительстве, при котором порыв активности постепенно передается от мест к центру, и в котором отсутствует четкое различие между представляемым и представляющим. Все тот же Сиейес обратил еще внимание на специфику учреждения репрезентативной демократии. Если обычные представители народа должны избираться по установленной конституцией процедуре (соблюдение процедуры и делает их представителями), то учреждение репрезентативной демократии и установление конституции не может следовать никакой предшествующей процедуре – ее просто еще нет. Революционное учреждение представительной демократии требует подвешивания ритуала и процедуры, они становятся неважны. Сиейес называет возникающую таким образом власть «учредительной» властью, отличая ее от власти «учрежденной», т.е. формально правомочной. Коммуны и советы являются материальным аналогом этой юридической конструкции Сиейеса. Их репрезентативная легитимность строится не на процедуре, а на факте их победы и лидерства, на их учредительной деятельности. В то же время, они возникают не из ничего, как это хотелось бы видеть теологам и юристам. Учредительная власть всегда появляется из обломков учрежденной власти гибнущего режима. Так, в 1917 г. советы были сознательно созданы, по образцу 1905 г., рядом социалистических депутатов Думы в Таврическом Дворце. Поэтому «учредительность» этой власти происходит не столько из творческого инстинкта и спонтанности, сколько из революционности, то есть из способности поменять направление и знак реальности на противоположные: стать из сословного представительства представительством демократическим.

О: Спасибо, Алексей, за поддержку. Теперь ты видишь, что «контрреволюционная» перестройка вполне вписывается в противоречивую историю революций.

Сейчас многие наши интеллигенты готовы списать неудачу революции 1990х на вековой патернализм российского народа. И эти самобичевания звучат как раз тогда, когда, после нескольких лет затишья, у нас вновь возникает почва для массовых волнений – помнишь недавние протесты против отмены льгот? Конечно, хотелось бы, чтобы нас окружали, как на Западе, активные, ответственные либеральные субъекты. Но эти субъекты, сами по себе, не подходят для революций, то есть не могут сами себя основывать. Для революции нужен и реактивный, пассивный аффект, не только активное действие.

А: Тогда ты точно революционерка, Оксана. Вчера ты напоминала реактивный самолет.

О: Я имела в виду реактивность в ницшевском смысле, в смысле реакции, а не спонтанного действия.

А: В общем, я согласен. Наблюдать за тобой столь же поучительно, как и внимать твоим мудрым речам. Власть, рождающаяся из беспомощности, из жалобы и бунта. Но только когда беспомощность переполняет. Есть разница между юридической, перформативной властью, якобы творящей из ничего – а на деле воспроизводящей статус кво – и властью, действующей наспех и наугад, для которой сила и продвижение вперед важнее, чем ее продукт, властью, которая (в обоих смыслах слова) забывается. Именно такова учредительная власть, которая трансформирует существующие институты, доводя их до предела и переполняя их собой. Самозабвение – вот определение учредительной власти, в противовес самоотчету учрежденной.

О: Означает ли самозабвение самодеятельность, спонтанность – свободу, попросту говоря? Можно ли просто отдаться революции?

А: Можно, наверное, если очень хочется. Но тут надо быть осторожным: нельзя понимать спонтанность как автоматическое самозарождение, а революцию, с ее бурной эскалацией, как эскалатор, на который можно встать и ехать.

Про советы, кстати, много писали два крупных современных мыслителя: Ханна Арендт (О революции) и Тони Негри (Учредительная власть). Они оба с большим энтузиазмом относятся к советам. Для Арендт, Советы – это альтернативная форма репрезентации. Они представляют людей в их активном, а не пассивном качестве. В силу своего цепного, диффузного — а не иерархического — способа делегирования власти, снизу вверх, советы создают реальное единство общества, а не подчиняют его единству символа. Но в то же время Арендт считает (вслед за Оскаром Анвайлером), что советы зарождаются, в революционное время, спонтанно, как будто из ничего – и этим гарантируют в обществе свободную активность. Поражение советов Арендт выводит из их неспособности заниматься экономическим менеджментом (политика и экономика мешают друг другу, как она считает). Негри, напротив, считает, что советы объединяют политическое творчество с творчеством экономическим, т.е. с производством. Спонтанность советов исходит из спонтанности производительного труда, из (спинозистской) природной мощи. При этом, с точки зрения Негри, советы и аналогичные им органы по сути являются не чрезвычайной, а (потенциально) нормальной, регулярной формой власти – way to go. Хотя он и отмечает кризисный характер учредительных институтов, из которого рождается творчество масс, Негри в то же время настаивает на спонтанности и активности учредительной власти, творящей как будто «из ничего». В целом, и Арендт, и Негри делают ошибку, делая такой упор на «спонтанность» учредительной власти. Они не обращают внимания на то, что она возникает из уже существовавших сословных форм. Как раз парадокс в том, что те же по форме институты, что прекрасно сохраняли пассивность подданных, становятся орудием революции граждан. Речь идет не столько о творении из ничего, сколько о перевороте в сознании и в действии, в опоре на свершившийся факт, а не на идеальную норму. Пассивная, реактивная негативность жалобы превращается в непримиримую, бесконечную негативность революции. Субъективность в истоке своем – не вещь и не акт, а событие, разворот, разрыв.

О: В общем, все вверх тормашками. Получается, что представление (репрезентация) связывает нас с реальностью или с прошлым узлом, выворачивает прошлое наизнанку. Мы сейчас как бы живем в вывернутом наизнанку советском обществе, и время для нас идет в обратном направлении (то, что для советских людей было незавершенным проектом, перспективой, для нас стало прошлым, привлекательным в своей завершенности).

А: Да, и похожий узел связывает нас и с Западом – мы поменялись с ним местами, построив капитализм и уступив Западу контроль над умами и социальную солидарность. Такова идеологическая подкладка нашей легитимности и субъективности. Но зигзаги репрезентации постепенно складываются в новый рисунок…

О: А я вот подумала, что сама я привязана к себе своим отражением в тебе. И теми странными вывернутыми странами, что открываются мне в пустоте сна.

Алексей: Твои заветные советы…

Оксана: Мои сонные университеты…