В постсоветском интеллектуальном и политическим пространстве концепции множеств как новой формы социальной субъективности пока на удивление не повезло. В русском издании “Империи” Негри-Хардта термин “множества” переведен как “массы”. Однако этот термин и был введен для того, чтобы, среди прочего, обозначить важное различие по отношению к феномену масс! Удивляют также пренебрежительные отклики со стороны прогрессивных и интернационально известных авторов. Так, в своей раздраженной критике Б. Кагарлицкий принимает ошибочный термин “массы”: “Время от времени на страницах книги появляются какие-то … абстрактные “массы”, про которые мы знаем не больше, чем про абсолютные идеи старинной философии” (1). При этом сам Кагарлицкий развивает экзотическую теорию “восстания среднего класса”. Его “революционный потенциал” связывается с кризисом социального государства и развитием новых информационных технологий (2). Однако Кагарлицкий не утруждает себя работой по конструированию концептов. Фигура “среднего класса”, несомненно, наследует категории “народа” как унитарного политического тела, предикатом которого является государство. С начала 20 в. концепт народа-суверена был перенесен из устаревшей “политико-теологической” плоскости в социально-экономическую. Подобное смешение и сформировало политическую фигуру “среднего класса” как основания позднекапиталистического государства. Но возможно ли перекодировать это гибридное понятие так, чтобы оно стало на место “гегемона” в новой антикапиталистической стратегии? Тем не менее, это направление размышлений сходно с поисками субъективности в условиях постфордистского капитализма у итальянских теоретиков.

Препятствие для включения множеств в постсоветское дискурсивное пространство – преобладание неоконсервативных версий теории “постиндустриального общества”. В свое время в советском марксизме эти теории яростно критиковались как “буржуазный ревизионизм”. Отсюда, видимо, их сегодняшнее доминирование. Термин “постфордистский капитализм” позволяет отмежеваться от этих редукционистских теорий. Постфордизм означает формирование новых, связанных с изменениями “живого труда” субъективностей, когда производительной силой становятся не только технические инновации и информатизация производства, но фундаментальные человеческие потенции – язык и мысль.

Еще один важный момент и последующие рассуждения связаны с моим личным опытом. Однажды я был поставлен в весьма затруднительное положение, когда на одной из дискуссий левые активисты попросили меня объяснить, “что же такое множества”. Тогда я вынес из обсуждения осознание того, что термины вроде “имматериального труда” звучат фальшиво в среде политических активистов, которые отстаивают интересы людей, вынужденных заниматься ежедневным выживанием, участвуя во вполне материальных процессах. Этот опыт вызывает соблазн предположить, что недопонимания укоренены в самой постсоветской реальности, в которой концепции множеств имеют слабые референты. Однако не состоит ли дело также и в том, что над нами довлеют интерпретации, которые натурализовались и стали “описаниями” реальности?

В интерпретации локальной ситуации ключевую роль играют теория центра/периферии в “мироэкономике” (world-есоnomy). В ней она распознается как феномен “капиталистической периферии”. Не оспаривая научное значение этой теории и ее прогрессивную роль, рискнем предположить, что этот комплекс идей сейчас играет крайне реакционную роль именно в локальном контексте. Через него узакониваются некоторые его малопривлекательные политические особенности, скажем, смешение левых и религиозно-националистических движений в местной “реальной политике”, что предстставляется как нечто естественное для стран периферии.

Между тем, развитие самого анализа мироэкономики позволяет говорить о важных трансформациях. Так, Дж. Арриги утверждает, что в условиях “глобального переходного периода”, связанного с ослаблением гегемонии стран-лидеров центра, прежние экономические распределения размываются (3). Эту тенденцию также выражают Негри и Хардт, оспаривая разделение на центр и периферию в современном биополитическом миропорядке. Скорее, это гомогенная система “глобального апартеида”, в которой все различия и субординации мультплицируются как в глобальном, так и в локальном масштабе, а сопротивление этому порядку основывается на общности более фундаментальной, чем локальные различия (4).

В своей последней книге Негри и Хардт вспоминают о романе Достоевского “Бесы”. Как они утверждают, этот роман ярко выражает страх перед множествами, основные черты которых на мгновение обозначились в процессе разложения старого крепостного порядка в России. Это разложение подорвало прежние классовые распределения, породив разнородное скопление радикальных элементов, из которых возникли первые освободительные движения. Загадочная организация заговорщиков, которая описывается в романе, не имеет единого центра координации, но при этом вполне эффективна. Она непредставима в русле традиционного политического мышления, которое развивается под знаком трансцендентного единства власти, суверенности. Поэтому организация заговорщиков изображается консервативным писателем в пугающих мистически-религиозных фигурах – как форма одержимости “легионом бесов”. Настолько ли пугающим может выглядеть множество сегодня, когда мы вновь сталкиваемся с кризисом старого порядка?

Если отвлечься от навязчивого представления о капиталистической периферии, в постсоветском пространстве можно увидеть те же черты, которые стали отправной точкой размышлений итальянских теоретиков. Оставленное советским Левиафаном, пройдя фазу шока и деклассирования, множество “живет своей жизнью”, непрозрачной с точки зрения логики суверенности. Неслучайно местом наиболее полной визуальной выраженности присутствия множеств стало пространство метро, подземки. Множества как будто находятся в диссидентском “андерграунде”, который парадоксальным образом носит массовый характер. Структура общественного производства все более прекаризируется, лишаясь гарантий стабильной занятости. Значительную долю в его составе занимают мигранты, живущие вне юрисдикции своих национальных государств. Постсоветские множества скорее аполитичны, поскольку трезво оценивают возможности представления своих интересов в структурах официально провозглашенной репрезентативной демократии. Политизация этих новых субъективностей, выделившихся из “единого и неделимого советского народа”, поначалу развивается опасным и негативным способом, искушаемая образами старой суверенности, которая, в свою очередь, начинает казаться маниакальной и демонической.

Не видеть эти социальные и политические изменения – значит не оставлять шанса левой политике, которая могла бы противостоять реакционным угрозам. Концепт множеств, который противопоставлен политико-теологическому понятию народа, подпитывающему в своем затянувшемся разложении активность ультраправых, может оказаться важным критическим инструментом в борьбе с неофашистскими тенденциями. Его классовый аспект более точно анализирует положение работников как материального, так и имматериального производства, включая их в контекст общемировых трансформаций и интернациональной борьбы. Наконец, различение множеств и масс подрывает устрашающий образ иррациональной и легко манипулируемой толпы, что важно в текущих условиях возрождения коллективного политического действия.

 

Примечания:

1. См.: Кагарлицкий Б. Рец. на кн.: Майкл Хардт, Антонио Негри. Империя // Критическая масса,

2004, №3.

2. См.: Кагарлицкий Б., Восстание среднего класса. М Ультра Культура, 2003.

3. См Arrighi G., The Rough Road to Empire at

www.nu.ac.za/ccs/files/Arrighi%20PEWS%202003%20revised%20_1_.pdf

4 См : Michael Hardt, Antonio Negri, Multitude: War and Democracy in the Age of Empire,

N.-Y, Penguin Press, 2004, p.160-167.

 

Алексей Пензин, род 1976, философ, политический аналитик, член рабочей группы “Что делать?”, живет в Москве