История правителя Вей, жившего в Китае в 4 веке до нашей эры, рассказывает, что для него высшим наслаждением было наблюдать за танцами журавлей. Движения этой птицы учили естественной раскованности, а в более широкой перспективе напоминали и о том, что не следует отрекаться от свободы под давлением обстоятельств.
Любовь к журавлям дорого обошлась правителю. Он засмотрелся на одного из них во время битвы и проиграл ее. Сила его эстетического переживания была оплачена потерей владений. Среди китайских литераторов эта притча стала предметом споров на столетия. Вея презирали и им восхищались. То или иное толкование его поступка образовывало школы.
Думаю, для художников, обсуждать это событие, отдаленное от нас почти на две с половиной тысячи лет, плодотворней, чем говорить о Московской биеннале, о возрождении цензуры, о феноменах успеха или еще о тысяче ближе к нам расположенных предметов. Маниакальная одержимость правителя Вей интереснее других форм экстатики, тем, что направлена на феномен прекрасного. В минуту «чрезвычайного положения» он демонстрирует уже запредельную степень «чрезвычайного поведения», прежде всего полным невниманием к «чрезвычайности положения».
Поставим вопрос прямо: есть ли в голове человеческой ресурс, который позволял бы одним глазом оценивать степень чрезвычайности ситуации, а другим любоваться на повадки журавля? Такого ресурса нет. Есть правда возможность любоваться на повадки создателей «чрезвычайного положения», но за такую фокусировку зрения тоже надо платить. Журавль, как заметил один художник, вытягивает шею к небесам и издает одинокий крик. Он прогуливается без торопливости, легкой походкой. В его сердце, обширном и опустошенном, хранится память о тысячах ли пути.
Эксцесс чистого незаинтересованного созерцания есть ассиметричный ответ на «чрезвычайку», отказывающийся легитимировать ее претензии, да и вообще говорить с ней на одном языке, а, по сути, и замечать ее. Будет ли такой ответ убедителен? Это зависит от того, с какой степенью интенсивности и последовательностью он будет проведен. Существование в условиях, когда условия уже не играют никакой роли, требует особой отрешенности, предельных форм концентрации и исступленной страстности.