Перемены, произошедшие в России за последние пять лет, действительно можно назвать чрезвычайными. Они выражаются в совершенно новой риторике власти, которой, в отличие от предыдущих систем, удалось построить идеологию на амбивалентности политических приоритетов.

Именно в условиях полной неопределенности идеологического выбора удалось создать симулятивное «патриотическое поле» и свести на нем все травматические симптомы прошлых режимов: державный монархизм, православную риторику, коммунизм, войну в Чечне и т.д. В рамках данной риторики совместимы противоположные виды PR-дизайна: ксенофобия и борьба с ней, «дружба» с Западом и необъявленная война за восстановление потерянных в пост-перестроечное время позиций, декларируемый профицит и отказ от социальных инвестиций.

Подобная риторика власти, в которой отсутствует декларация выбора, по форме своей является субверсивной*, предельно непрозрачной для любых гражданских сообществ..А ведь именно «непрозрачность» Александр Тарасов справедливо назвал главной чертой подпольного революционного движения. Симптоматично, что одно из основных условий революционной деятельности присвоено сегодня властью.

Однако, основная неуловимость риторики непрозрачности вовсе не в том, что нам непонятны интенции или будущие результаты реформ, а в том, что и узнавать нечего. Тайна в том, что умысла нет, и не было. Просто все возможности оставляются открытыми, чтобы в нужный момент их можно было узурпировать. Такой тотальной обратимости всех понятий и идеологем в отечественной политике еще не было. Почему же эти столь современные, «родные» для революционной борьбы «субверсивные» средства так легко вписываются в авторитарную систему? Возможно, это один из главнейших вопросов, который может быть задан власти современности, и российской в особенности.

Может быть, это происходит потому, что перед обществом вновь поставлен один из наиболее порочных иодновременно желанных (а значит и субверсивных) вопросов о Большом Другом?

Если в 30-40-ые этот образ был сакральным, то сейчас он подвергся эротизации. Большой Другой – это одновременно и интимный собеседник каждого гражданина и символ единого, тотального государственного тела. Субверсия происходит именно в затушевывании зазора между абстрактностью понятия государства и попыткой превратить его в «желанное тело», отождествить с онтологией.

Разве не подобным образом действует революционная пропаганда? Расширение движения происходит за счет навязывания политической программы в качестве онтологической данности. Такая политика, такое существование – чрезвычайны. Поэтому мы позволили бы себе констатировать, что в данной ситуации риторикой революции, технологией создания чрезвычайности владеет именно власть. Последние события в Украине прекрасное тому подтверждение.

Если учесть, что революция в определенной степени является набором технологий, то арсенал художественно-артистического революционного инструментария по сравнению с современной мощной полит-дизайн-машиной власти весьма незначителен. Поэтому для художника и интеллектуала в сложившихся обстоятельствах важен вовсе не нарратив революции или вера в собственную, более интенсивную чрезвычайность, – а бдительность, которую многие художники теряют, как только дело касается государственных приоритетовсобственной страны,. Ведь именно радикальный поворот всех СМИ повлек за собой моду ряда интеллектуальных издательств, писателей и художников на реанимацию понятий «Россия» и «Российское». Разработать нарратив резистантности гораздо легче, чем вытеснить «государственные» амбиции или травмы. Вряд ли художник или философ остаются таковыми, если в собственных текстах не преодолевают привязанность к главной точке отсчета – приоритетам государства (этого самого неосознаваемого из всех субстантиваций), гражданами которого они являются.

Что касается критики, то, как художественный, так и политический дискурсы показали, что любая критическая позиция обратима, или оказалась таковой. Ибо обратима любая дискурсивность. СМИ и рекламой перехваченавозможность новой формы или приема, создание которого любой авангардный художник до недавнего прошлого считал делом всей жизни. Поэтому в данной ситуации, когда территория искусства почата со всех сторон, задача художника в том, чтобы не поддаться искушению выбора «излюбленного» нарратива и помнить о зазорах между политикой, креацией и экзистенцией.

* Субверсивность понимается нами в контексте употребления данного термина в текстах Делеза, Лакана, Гройса, Жижека. Это такое несовпадение предмета с самим собой, когда он (факт несовпадения) избирается в качестве приема репрезентации предмета.