Для начала следует пояснить, в каком значении здесь будут употребляться термины «сопротивление» и «революция». Конечно же, оба они, в качестве терминов или понятий, были беззастенчиво оприходованы рекламой, особенно термин «революция». По крайней мере, в США чуть ли не каждая покупка намекает на некую революциию. Подумайте, как преобразовалась бы Ваша жизнь, будь у вас более тонкая талия, более быстрая машина или более привлекательная задница, белая улыбка или телевизор большего размера, скоростной доступ в интернет или стиральная машина. Это нужно учитывать в нашем анализе. Также следует отметить, – хотя, возможно, это очевидно, – что данный текст не стремится нечто доказать и не является строгим исследованием. Это скорее «мои мысли на данную тему в настоящий момент». На оригинальность или точность я не претендую.

 

Итак, для меня революция – это, в самом деле, свержение правительства и трансформация общества в целом. Такое вполне возможно, это случается. Французская революция и Большевистская революция – это два очевидных и наиболее обсуждаемых и теоретически значимых примера. Однако мы также должны учитывать – как делает это сам Маркс в Манифесте Коммунистической Партии – что индустриальная «революция», иначе говоря, капитализм сам по себе является революционной силой, непрерывно революционирующей силой, и буржуазия – это первый революционный героический класс. Но чаще всего, говоря о революции в сегодняшнем политическом контексте, имеют в виду особый тип революции, который предполагает, что «народ», или люди, или множество, – тут можно употребить ещё какой-нибудь проблематичный термин, – является движущей силой трансформации правительства и общества. Революция в этом значении является обязательно коллективной.

 

В этом контексте у меня есть несколько субъективных аксиоматических представлений о том, какой могла бы быть, на что могла бы быть похожей революция. Я думаю о моменте, когда вдруг возникает коллективная воля, и становится ясно, что нужно делать. Например, всем надо бежать защищать Белый Дом. Это может произойти если, и только тогда, когда налицо конфликт между материальными условиями существования, переживаемыми в опыте (что-то, что само по себе не познаваемо и становится очевидным лишь как проявление другого порядка, т.е. реальное, История, как бы мы это не назвали) и артикулируемым набором понятий, нарративом, или тем, что Вальтер Беньямин называл «мыслью-образом», то есть, тем, что способно пролить новый свет на историческую ситуацию. Аффекты и эмоции, которые до этого находились в зародыше, в неартикулированном или же подавленном состоянии, проявляются именно в таком контексте, и когда приходит понимание, что это общие эмоции, а не просто приватный, скрытый набор переживаний, – возникает ощущение огромной силы, прилива энергии.

Следуя этим размышлениям, я также соглашусь с Беньямином в том, что революция обязательно меланхолична – иными словами, она движима вперед невосполненными потерями и надеждой на их искупление. Поэтому революционер должен постоянно рыть ходы в геологических слоях прошлого, чтобы обнаружить там образы, которые способны всплыть в настоящем, чтобы это настоящее предстало в новом свете, чтобы возникло ощущение, что можно не только вернуть потери, но и, наконец, дать волю эмоциям, связанным с ними. Переосмысляя 18-е Брюмера Луи Бонапарта Маркса, Беньямин в работе «О понятии Истории» указывает, что коллективное политическое действие почти всегда увлечено образом прошлого, которыйстановится мотивирующим и объединяющим. Так, он пишет о французских революционерах, представляющих себя римлянами.

С точки зрения опыта, революция, по мысли Беньямина, может стать ошеломляющей неожиданностью, чем-то вроде вкуса пирожного «мадлен» у Пруста: вещью до удивления знакомой. Действительно, Беньямин порой эксплицирует связь между прустовским непроизвольным припоминанием и революционной темпоральностью; для него диалектический образ есть ключ к пробуждению революционного сознания – наподобие мысли-образа, которая может преобразовать и включить прошлое в непроизвольную память человечества.

Однако эта меланхолическая структура вовсе не обязательно находит именно такое соответствие в политике. Так например, можно вспомнить, применительно к более реакционной ситуации, об образах давным-давно разграбленных старых церквей, вдохновляющих сербов в их усилиях очистить тот или иной город от не-сербов. Или наоборот, образы рабства и особенно песни рабов оживляли движения за гражданские права в 1950-е – 1960-е годы, были их ключевым элементом, и на самом деле вся американская музыка – блюз, джаз, рок-н-ролл, хип-хоп имеет корни в песнях африканских рабов. Это объясняет, почему это музыкальное наследие постоянно воскресает в местах проведения демонстраций, становясь скандируемым рефреном в американской (и не только американской) традиции коллективного политического сопротивления снизу. Образ порабощенных предков несвободных внуков, как утверждает Беньямин, – это то, что побуждает людей революционизироваться. Будущее слишком абстрактно, ему слишком не хватает эмоционального веса, чтобы в самом деле мотивировать кого-либо. Тогда как наш опыт потерь разного рода просто-напросто составляет ткань нашей эмоциональной жизни.

Итак, насколько я это понимаю, самая важная проблема, с которой сталкиваются на пути к революции, это не поиск и счастливое обнаружение некой правильной критики или верного понимания природы угнетения. Мы знаем, насколько всё запущено. Создание более совершенной теории может только повергнуть нас в ещё большую депрессию. Проблема заключается в том, чтобы сочетать критику вещей как они есть с настроением или структурой чувств, которые позволяют нам не впадать в депрессию. Речь идет об эмоциональном инвестировании в жизнь, которую мы все разделяем, так же, как и материальные условия существования, – и не только об убеждении и ощущении того, что изменение возможно, но скорее о возникновении чувства всеохватывающего эмоционального вклада в возможность изменения, вне зависимости от его реальной или кажущейся возможности. Этот эмоциональный вклад нужно ощущать не только как безотлагательный, неодолимый, но также и как приносящий удовольствие, вознаграждающий, интересный. По этой причине, любая артикуляция нынешних обстоятельств, которая сможет мобилизовать людей, будет с необходимостью обращаться к их эмоциональной жизни, такой, какая она есть сейчас, в тех формах, в которых она предстает: песни на родном языке, телевизионные шоу, ради которых мы торопимся вернуться вовремя домой, приглянувшееся новое платье, идентификация со своей спортивной командой, тоска по утраченным возлюбленным или родственникам, злость на бюрократа, который по своей прихоти прибавил к рабочему дню лишних пять часов. Именно в этих местах находится источник революционного аффекта. Иными словами, потребительская культура извлекает выгоду из того же стремления искупить прошлое. У неё та же меланхолическая логика. Умри тоска, читай МК. Если мы ищем то место, где существуют зарождающиеся, ждущие артикуляции политические эмоции, в наши дни нужно обращаться к массовой культуре. Это единственная из ныне существующих форм, которой удалось породить массовое сознание, и возможно, впервые в истории, ещё и глобальное сознание. (На эту тему более подробно можно прочитать мои заметки о глобальном зрелище – “Синий диван”, 2002, № 1). В этом контексте, пожалуй, особенно важно рассмотреть риэлити-ТВ, первый глобальный телевизионный жанр.

Наконец, позвольте мне сказать несколько слов о сопротивлении. В отличие от революции, сопротивление постоянно имеет место. Как показал Фуко, где есть власть, там есть и сопротивление. Оно не всегда успешно в своих усилиях что-либо изменить, и часто представляет собой единичную попытку. Все мы находим пути сопротивления господству. Иногда они бывают совсем частными и личными, например, произнесение бранных слов, сплетни, сохранение частного личного пространства, непроницаемого для вторжений извне. А иногда они бывают коллективными, как те же песни афро-американских рабов. В тюрьмах, школах, армиях, торговых центрах, кинотеатрах мы все развиваем различные уровни сопротивления, сообразно логике и стратегиям, которые навязывают себя нам. Например, Фуко в первом томе «Истории сексуальности» отмечает, что как только термин «гомосексуальность» был изобретен, чтобы обозначить определенный тип поведения как патологию и создать новый набор институционализированных нормализаций, которые касались всех, как тут же и сам термин «гомосексуальность», и всё, что он в себя включал, был инвертирован и стал использоваться как организующий момент, как фундамент новых политических и социальных движений. Фуко отмечает, что большие революционные парадигмальные сдвиги редки, но повсеместными являются «подвижные и блуждающие точки сопротивления, которые, перемещаясь, вносят в общество расслоения, разбивают единства и вызывают перегруппировки; которые, двигаясь поперек индивидов, перекраивают их и придают им любую форму, очерчивают в них – в их телах и умах – зоны несводимости». И далее: «Подобно тому, как сетка отношений власти в конечном счете образует плотную ткань, которая пронизывает аппараты и институты, в них не локализуясь, точно также роящиеся точки сопротивления пронизывает социальные стратификации и отдельные единства. И несомненно, стратегическая кодификация этих точек сопротивления и делает революцию возможной…» (М.Фуко, «Воля к знанию», М.1996, с.197 – исправленный перевод). Это, как мне думается, неплохое описание современной ситуации. Стратегическая кодификация, о которой говорит здесь Фуко, чтобы быть успешной, должна была бы располагаться по линиям эмоционально резонирующих мыслей-образов, о которых говорил Беньямин. Эти мысли-образы также должны быть стратегическими – в точном смысле понимания того, как в действительности работают тактики власти и как можно сбить их с курса. Сталин, например, был столь успешен в консолидации своей власти после смерти Ленина не только потому, что он понимал как манипулировать людскими страхами и желаниями, но также потому что он осознавал значимость партийной бюрократии – что если он сможет взять под контроль её, он сможет эффективно господствовать над нацией и обществом в целом. Сопротивление должно быть в той же мере хитрым и опытным, чтобы быть успешным. Как отмечает Фуко, Макиавелли остается лучшим наставником в этом вопросе.

Недавние организованные протесты против доминирования Америки в процессе глобализации, то, что мы можем назвать движением за демократическую глобализацию, включая знаменитые акции протеста в Сиэтле (США) и в других местах, кажутся многообещающими. (Хотя возникновение риторики терроризма бросает реальный вызов этому движению). Я в целом согласен с Хардтом и Негри в том, что мы движемся к моменту, когда по всему миру возникнут новые формы отчуждения и контакта, отчуждения от новых форм биовласти, берущих начало в модальностях желаний, возникающих по отношению к объектам потребления, международным бюрократиям и массовой культуре. (В отношение биовласти: посмотрите, какие спортивные клубы открываются в Москве! Я бы никогда не мог такого вообразить. Разумеется, сейчас это ответ на желания элиты, но всё же). Задача интеллектуалов в наши дни, я думаю, состоит в том, чтобы исследовать недра прошлого и нашей сегодняшней повседневной жизни, чтобы обнаружить элементы нового глобального сознания, найти мысли-образы, которые будут побуждать людей к действию и заряжать энергией, пересекая национальные границы. Если функционеры телевидения и голливудские продюсеры способны на это, то способны на это и мы.

Наибольшую опасность представляет национализм, а он растет, причем не только в России, но и в Америке, поскольку он предлагает лежащие на поверхности, самые удобные мысли-образы, которые могут эмоционально сориентировать людей определенным образом по отношению к материальным условиям нашего существования. Может быть, я ошибаюсь, но трудно себе представить, учитывая глобальную природу экономики и форм биовласти, которым мы подчиняемся, что национализм будет для олигархов (к ним я причисляю, разумеется, и Буша, и Путина, потому что, разумеется, он крупнейший олигарх в строгом смысле этого слова, хотя, возможно, тут надо говорить скорее о монархе) таким уж простым способом замаскировать источник своего господства и манипулировать ситуацией ради своей выгоды.

 

Пер. Сони Чуйкиной и Алексея Пензина