Оксана Тимофеева (О.Т.) Ваша книга “Восстание среднего класса” – это замечательный пример совмещения последовательного социо-экономического анализа современного глобального капитализма с доказательством его нежизнеспособности…

Борис Кагарлицкий (Б.К.) Вывод в этой книге очень простой: сердцевиной бунта, произошедшего в наши дни, являются не голодающие массы, а средний класс. Я пытаюсь доказать, что на самом деле ни лузеров, ни победителей нет. Система постоянно перетасовывает социальные и профессиональные структуры. Человек, который зарабатывает хорошо, тоже является жертвой эксплуатации, иногда даже в большей мере, чем тот, который зарабатывает плохо.

О.Т. Насколько я понимаю, в вашей книге речь идет о том, что мы являемся свидетелями системного кризиса, когда старые производственные отношения – глобальный капитализм, вступают в противоречие с новыми производительными силами, обязанными своему развитию высоким технологиям.

Б.К. Уверен, что здесь применима именно эта универсальная марксистская парадигма. Каждая эпоха создает собственные высокие технологии. В хайтеке нет ничего принципиально нового. По сравнению с изобретением книгопечатания появление интернета – это мелкое улучшение. Каждый технологический прорыв рождает свои мифы, но у каждого из них есть своя политэкономическая сторона. Когда появляются новые технологии, открываются новые рынки, и норма прибыли стремительно растет. Все те, кто связан с этими технологиями, на какое-то время оказываются в привилегированном положении. Затем начинает работать тенденция снижения нормы прибыли и люди осознают себя частью наемного труда. Привилегированные слои населения особо болезненно ощущают несправедливость системы, когда их начинают лишать этих привилегий.

О.Т. То есть, в отличие от традиционного пролетария, им есть что терять.

Б.К. Да, и, объективно, они не смогут этого удержать. Этот острый момент в нашем случае пришелся на конец 90-х годов и очень четко совпал с появлением антиглобалистского движения. На него возникли две основные реакции. Одна – реакция потенциального лузера: человек пытается цепляться за привилегии, которые не может удержать. Вопреки всему он мучительно пытается продолжать ассоциировать себя с победителями. Через либеральные ценности происходит приобщение к миру богатых, успешных. Другая реакция радикальная. Есть некий социальный опыт, который оставляет возможность только для такого рода реакции. Появляется целое поколение радикализировавшихся людей.

О.Т. В книге “Империя” Тони Негри пишет о империи глобального капитализма, и “множестве”, которое ей противостоит. Однако он подчеркивает, что множество не является, в традиционном понимании, классом. Это сосуществование сингулярностей, которые с разных сторон противостоят системе. Как вы относитесь к этой теории?

Б.К. Очень критически. У Негри присутствует представление о тотальной новизне этой эпохи, о сетевой, нигде и везде находящейся империи, и нигде и везде происходящем сопротивлении. Но, во-первых, любое материальное действие имеет свой локус, свои точки концентрации. Лучшим ответом на книгу Тони Негри была война в Ираке – классическая колониальная война. Это совершенно другая империя. Очень конкретная, географически локализованная, которая держится на организованном насилии. Насилие не может быть сетевым. Сетевыми могут быть манипуляция и контроль, но существует некая иерархически локализованная точка, откуда направляются манипулятивные действия. То же самое касается множеств. Они социально конкретны.

Я выделил три группы, которые являются очагами сопротивления: пролетариат, средний класс и маргиналы. Их неоднородность приводит к эффекту множеств. Но и рабочий класс изначально не был однородным. Он вырабатывал культуру однородности как защитную реакцию в условиях фабрики. Чтобы эти множества осознали себя классом с общим интересом, требуется некоторое время и общая деятельность. Мы идем как раз от множеств, не к однородности, не к единству, а к некоторому социальному синтезу.

О.Т. Вы говорите, что критерием принадлежности к среднему классу является, в отличие от пролетария, не индустриальное производство, а, прежде всего, доступ к предметам потребления и определенный уровень потребления. Стало быть, его историческая перспектива в том, что он начинает осознавать себя не как потребитель, а как наемный рабочий?

Б.К. При всей условности своего места в иерархии производства и разделения труда средний класс обладает некоторой степенью самосознания, и это самосознание в значительной мере связано с потреблением, а не с производством. Но потребление вторично, и, понимая это, он переориентируется с самосознания через потребление на самосознание через отношения труда и капитала.

О.Т. Какое место занимают в этой системе люди, занимающиеся интеллектуальным трудом? Вы отмечаете, что они переживают наиболее полное отчуждение, так как их деятельность не подразумевает разделения досуга и рабочего времени.

Б.К. Это крайний случай эксплуатации – эксплуатация не рабочей силы, а личности. У меня нет разделения свободного и рабочего времени – голова не выключается. Рабочий мог выключить себя из производственного процесса, и ему принадлежали оставшиеся 8 часов сна и 8 часов свободного времени. Разделив свою жизнь на три разных сферы, за то время, когда он был предоставлен самому себе, человек мог отчасти снять эффекты производственного воздействия на личность. Интеллектуал, если он попал в мясорубку капитализма, уже не может иметь этой привилегии. По такой же схеме происходит эксплуатация менеджеров. Однако процесс размывания понятия досуга и работы происходит в двух направлениях. Досуг начинает обратную экспансию наподобие партизанской войны. Классический пример – это экспансия компьютерных игр по отношению к производству.

О.Т. Помимо этой партизанской войны на рабочем месте, каково, на ваш взгляд, пространство освобождённого творческого труда?

Б.К. Когда Маркс говорил о преодолении отчуждения, речь шла об очень конкретных вещах – чтобы люди взяли сферу производства, контроля и управления в собственные руки. О том, чтобы заменить внешний, иерархический контроль сверху, коллективным самоконтролем, демократическим процессом, в котором люди сами ставят себе задачи. В этом суть социализма. Это невозможно сделать без того, чтобы сломать силу капитала. Сетевые технологии сами по себе не в состоянии изменить отношения собственности. Они могут поставить под вопрос само понятие отчуждаемой и неотчуждаемой собственности, когда, например, борьба с пиратством теряет всякий смысл. Сетевые технологии приводят к размыванию базовых понятий, на которых построен капитализм и все буржуазное право, но сами по себе они не позволят это буржуазное право преодолеть.

О.Т. Они просто делают кризис очевидным?

Б.К. Да, и, более того, они делают очевидной возможность других отношений и других понятий не столько о собственности, сколько о жизни без собственности. Без радикальных изменений в обществе, в целом, все очаги нового останутся очагами, где мы можем находить себе определенное убежище интеллектуальное и эмоциональное, но попадаем в гетто, где нас, в конечном счете, и достанет капитал. Если мы не будем производить собственную экспансию, они скажут: “Тогда мы идем к вам”, – и придут к нам, вместе со своими стиральными порошками или без них.