С 28 мая по 10 июня несколько художников в Петербурге устроили пленэр перед Смольным, где писали ужас (российской действительности) с натуры.
С 28 мая по 10 июня эти художники голодали.
Лучше всего сперва передать их собственные слова:
«За прекрасными пейзажами Санкт-Петербурга скрывается мрачная реальность вызовов на профилактические беседы, запугивания общественных активистов, безнаказанность ментов на улицах. Долг людей творчества – отображать реальность, какой бы ужасной она ни была, выявляя ее темные стороны. […] Массовое незаконное задержание организованного художниками Питера первомайского уличного шествия, вкупе с новосибирским арестом по абсурдному обвинению нашего «собрата по цеху» Артема Лоскутова не оставляет ни сомнений, ни выбора. Мы, художники Санкт-Петербурга, вынуждены объявить голодовку с целью призвать власть соблюдать свои собственные законы и наши конституционные права и прекратить репрессии в отношении деятелей искусства. Криминализация современного искусства должна быть прекращена!».
На протяжении 14 дней к художникам присоединяются новые и новые люди, кто-то тоже начинает голодать, кто-то приходит со своими мольбертами, кто-то – со стихами или гитарой, кто-то просто приходит. Несмотря на жаркие дни и холодные ночи, количество приходящих поддержать постоянно увеличивается. Не обходят интересом гражданско-художественную инициативу и сотрудники милиции. Каждый день приходят переписывать документы художников и отгонять журналистов. На седьмой день им приходит в голову оригинальная идея или разнарядка – приходят задерживать, так как голодовку нужно было согласовывать с властями, а иначе она оказывается несанкционированной… На восьмой – одному из голодающих приходится вызвать скорую. Человек жалуется на острую боль в желудке и тошноту, периодически у него поднимается температура. Обнаружен острый гастрит и предложена госпитализация, но он отказывается до выполнения требований. Затем, на протяжении четырех дней в городе продолжается проливной дождь и экономический форум, но требования голодающих художников по-прежнему лишены какой-либо очевидной реакции властей. 9 июня в нескольких городах страны проходит день единых действий в поддержку Лоскутова. 10 июня суд изменяет меру пресечения на подписку о невыезде и Артёма отпускают. Другое – «питерское» – требование голодающих оказывается также частично удовлетворенным (рабочая группа Комиссии по правам человека при губернаторе Санкт-Петербурга начала рассматривать вопрос о незаконном разгоне первомайского шествия), художники объявляют о прекращении голодовки с целью довести до конца начавший процесс осуществления требований.
Стараясь как можно чаще бывать на голодовке-пленэре и стараясь привлечь туда максимальное число друзей и знакомых, ты все же не находишься там постоянно. Ты являешься для того, чтобы поддержать ребят и приобщиться к их исключительному антропологическому вызову. Но общность от начала и до конца существует только между теми, кому некуда возвращаться. Потому этот казалось бы «безвозвратно оставшийся в тоталитарном прошлом» опыт со-противления, сочетающий в себе так редко сочетающиеся полную легальность (точнее нечто присущее голой жизни, никаким законом не отчуждаемое) и эффективность, и смог не только продлиться так долго, но и добиться удовлетворения всех выдвинутых требований. Разумеется, как и всякий в наше время, этот опыт нуждался в трансляции (медиировании) для того, чтобы стать сообщением. Несмотря на то, что разворачивался прямо на глазах у потенциальных адресатов. И только благодаря активному распространению информации о голодовке сочувствующими и репортерами, т.е. так называемой «шумихе в СМИ», этот подвиг смог не просто застыть в мемориальной безупречности, но произвести некоторое действие. Но и эта, казалось бы вспомогательная деятельность была одним из концентрических кругов солидарности, индуцируемой на голодовке. Общность, вырабатываемая в эпицентре – на голодовке-пленэре – захватывала в той или иной степени каждого, кто там побывал. Во время нее каждый мог диагностировать свою меру способности к совместности, равно как и количество и силу обстоятельств, ей препятствующих.
Но если вышло, что голодовка-пленэр это своего рода спонтанный выплеск солидарности, чрезвычайный ответ на действия «чрезвычайных органов», то после первой победы наконец является необходимость осмыслить наше общее положение, как хронически чрезвычайное, а общественные отношения как непрекращающуюся войну за сохранение или изменение баланса сил. И здесь стоит обратиться непосредственно к субъекту, оказавшемуся наиболее чувствительным к проводящимся «мерам по ужесточению», а именно художникам. В отличие от Уличного Университета и «Левого семинара», акт художников настаивал на ровно обратном риторическом эффекте: “Искусство – не экстремизм. Художник может быть только свободным” (читай, от “идеологических догм, социально-политической принадлежности и вообще всего, связанного с “позицией”, т.е. в первую очередь свободным от некоего злокачественного фанатизма, которым обычно экстремизм и характеризуется). Именно в этой идеологической незапятнанности искусства художникам обычно и видится его основной освободительный потенциал. Однако когда художник вынужден озвучить призыв к “живописанию ужасов самой действительности” и даже к личной вовлеченности в это живописание [“писать кровью”], продолжать отстаивать автономию искусства как безработной негативности или регуляции собственной психосоматики, как-то уже запоздало. Клонить к тому, что “мы занимаемся просто искусством” и разыгрывать карту автономии нужно всегда понимая, что, во-первых, всякое выгораживание сакрального пространства в конечном счете реакционно, а, во-вторых, помня, что тревожная политическая ситуация 20-30-х гг. была осмыслена как ситуация необходимости выбора, в т.ч. идеологического.
В вегетерианские периоды прямая ангажированность, возможно, и ненеобходима для художника, но в иные эпохи открытая политическая ангажированность становится уже вопросом выживания и творческой состоятельности художника.
