Трудно писать о путинской России. Трудно и не хочется. Не хочется употреблять слово “Путин”, поскольку тем самым уже вторгаешься в сферу политики, где любое твое высказывание не просто остается пустым сотрясанием воздуха, но еще и готово обернуться против тебя, заставив сожалеть о сказанном. Однако я не о “теории заговора”, но об особом изменении политической чувственности, которая произошла в России на наших глазах, когда достигнут переизбыток высказываний, повторяющих друг друга, когда их бессодержательность стала условием возможности их существования в сфере медиа. Потому слушать их уже просто невозможно, потому само слушание стало работой.

Речь пойдет не столько о политической ситуации, когда концентрация власти, капитала и средств массовой информации в одних руках стала очевидной, сколько о ситуации “неполитической”. Но когда мы рассматриваем зону “неполитического”, зону жизни простого человека, то одним из условий, ее формирующих, сегодня все равно остается политика. Политика давно уже не то, в чем участвуют люди, но то, что формирует людей. Она перестала быть противостоянием партий, социальных групп, взглядов и убеждений, она перестала быть чем-то, чем занято только государство и его отдельные институты. Она проходит по нашим телам, голосующим на выборах, работающим, смотрящим телевизор, сидящим в кафе, курящим, спящим, умирающим… Она давно уже – биополитика.

Некоторые еще помнят (хотя на уровне масс-медийного контроля сделано все возможное, чтобы многое было забыто) романтический период, когда в нашу жизнь вошел опыт анархической демократии без институтов, ее обуславливающих. Стихийность и народность демократии конца 80-х и начала 90-х, в свою очередь, не могли бы проявиться, если бы в советское время (в основном в брежневское) не сформировалась бы жизненная потребность в бунте.

Бунт – это сопротивление тел, отмечающее собой предел биополитики.

Слово “демократия” стало символом этого бунта в конце советской эпохи. Потом же демократия стала строиться, обнаруживая свои недостатки, апории, свои слабые стороны. Институционализированная демократия, конечно, представляет собой достаточно изощренный механизм контроля, но у российской версии марионеточной демократии
к тому же появился свой обслуживающий персонал, который выходит далеко за рамки реально действующей политической бюрократии. Главным образом это поколение молодых людей, чаще всего не помнящих не только советского времени, но даже и первых постперестроечных лет. В отличие от многих представителей более старшего поколения вполне цинично обслуживающего нынешнюю политическую власть, благополучно забывших
то, что говорили десятилетие ранее и во что верили (может быть искренне) два десятилетия назад, “новые” люди сформированы уже именно как политические тела.

Вот одна молодая писательница (Анастасия Чеховская) в “Известиях” с восторгом рассказывает о том, как была на встрече с Путиным, как она рада госзаказу, чтобы воспитывать и образовывать население, учить его “чувствам добрым”. При этом она ничтоже сумняшеся называет этих людей люмпенами, мутировавшими от масс-культа, почти
откровенно заявляя, что “молодые” (такие, как она) – новая элита.

Вот современные художники. Госзаказ им еще не поступил, но они уже стараются найти того, кого нужно обслуживать.

Вот другие “молодые” – движение “Наши”, одетые в одинаковые спортивные куртки, организованно автобусами завозятся на митинг в поддержку Путина. Охраняемые милицией, они поют песни и выкрикивают патриотические лозунги в тот самый момент, когда рядом, на другой стороне Тверской, ОМОН избивает дубинками марш несогласных.

Все это уже не просто “политическая активность населения”. Ей вообще-то взяться неоткуда. Это новое социальное пространство, сформировавшееся именно в последние годы, описать которое можно как конкурс вакансий на место под солнцем. Только в конкурсе этом нет ни комиссии, ни критериев. Скорее, это даже не конкурс, а шоу, в котором лишь самые циничные оказываются у власти или на телеэкране, другие же осваивают практику “естественного цинизма” в ожидании призыва на самую захудалую “бюрократическую” (в самом широком смысле слова) должность, где все эти навыки наместника императора проявятся с должным рвением.

Можно сказать, что ударными темпами выведен новый тип человека, прошедшего школу политической перцепции. Именно этот тип г-н Павловский назвал “победители”. Он опознается моментально, когда кто-то заводит речь об “ужасах ельцинской демократии”, когда критикует “несогласных” за то, что у них нет “позитива”, когда радуется растущему бюджету страны и величине стабилизационного фонда… Можно перечислять и далее. Нельзя сказать, что все эти люди обеспеченные, но все они уже “иные”. И даже если денег и власти у них еще немного, но деньги и власть уже виртуально участвуют и в их мышлении, и в их чувственности. Такие люди нужны государству. Это новая
“властная” элита. Полувластная. Подвластная…

Но что делать с проигравшими? Что делать с теми, кого мы по-прежнему называем простыми людьми? С теми, кто молчит, смотрит телевизор, при этом не важно – осуждая или поддерживая Путина? С теми, кто, доведенный до последней черты, протестует, слыша в ответ, что права на митинг у него нет и что защищать свои права он должен в
суде в соответствии с принципами демократии?..

Проигравшие не нужны. Они не просто забыты, но они планомерно, годами подвергаются настоящему геноциду. Создается полное ощущение, что не только анастасии-чеховские, но сама государственная власть ждет естественного исчезновения целых слоев населения. Сначала – люмпенов. Затем пенсионеров. Затем тех, кто продолжает их зачем-то
лечить. Затем тех, кто (видимо, проявляя свою “пассивность”) продолжает работать в маленьких городках и деревнях за нищенскую зарплату. Затем тех, кто что-то помнит. И наконец, тех, кто не хочет вступать в ликующие ряды победителей.

Бунт бесправен. Так называемые “демократические права” – избирательное, право на митинги и собрания, на забастовки, а также возможность обращения в судебные инстанции – так или иначе, но имеют своей целью ограничение возможностей для бунта. Это механизмы регуляции общественного недовольства. В конечном счете, это выгодная для государства форма правления, особенно для того государства, которое неразрывно связано с крупным капиталом. Для деспотий привычно подавление бунтов. Для демократий – создание механизмов их контроля. Но, помимо протеста, в бунте есть и другая сторона – приостановка работы. В т.ч. работы самого государственного механизма. Именно поэтому те, кто негативно настроен к любым проявлениям бунта, – либо бюрократы, либо
штрейкбрехеры. Первые готовы без конца говорить, что надо реализовывать свои права в рамках закона. Это заложники понимания демократии как формы государства, что на деле превращает демократию в манипулятивный механизм. Вторые, и сегодня их становится все больше и больше, – тела, ставшие элементами функционирующей государственной машины (“сильной” и “успешной”), бесперебойная работа которой требует исключения любых помех. И основной помехой оказываются ненужные люди. Характерно, что от этих тел, обслуживающих государственную систему, мы постоянно слышим риторику “позитивности” и “трудового усилия” (“мы работаем, а они митингуют”, “мы предлагаем новые законы, а они только маршируют”, “мы строим государство, а они его расшатывают”).

Здесь сталкиваются уже не разного рода политики, но разные этики. Первая – корпоративная этика, ставшая в последнее время повсеместной, этика нужности, полезности и надежности. Вторая – этика общности, которая заключается в том, чтобы быть вместе с теми, порой совершенно другими, лишь потому, что готов разделить с ними
общность в опыте несправедливости. Именно этика общности, не записанная ни на каких скрижалях, является постоянно вытесняемым неполитическим истоком идеи демократии. Ее нельзя устранить полностью, но политикой выработано множество инструментов ее забвения. Однако забыв ее, всегда будешь глух к насилию, которое творится рядом, а порой и твоими руками.

смотри полностью текст на сайте https://www.index.org.ru/journal/26/aro26