Возможности

Дмитрий Воробьёв (ДВ): Мне хотелось бы обсудить различные тактики присвоения пространств, которые на нашей памяти оказались востребованными в нашем городе, среди творческой молодёжи и художников. Это не только мимолётный захват – уличный перфоманс, пикет, самодеятельные фестивали, культура граффити и стикеров, политическая демонстрация, но и попытки закрепиться в захваченном пространстве – от сквота до альтернативное кафе, клуба или независимого центра искусства. А вот некоторые формы известны нам только из западного контекста…

Виленский Дмитрий (ВД): какие например?

ДВ: так называемый sit-in, когда, к примеру, студенты захватывают университет для ведения переговоров, или же разрастание одного сквота в район альтернативной культуры…

ВД: C sit-in ты прав – даже этот термин нераспространён. Хотя мы организовали нечто похожее на выставке Марата Гельмана “Питерские” в Москве. До этого были только интервенции – как у Бренера – ворваться, сделать фотографию или видео на фоне исторических реликтов советской эпохи, набить морду, что-то прокричать и бежать сразу, либо получить пиздюлей. А sit-in как интеллектуально–диалоговая форма (пере)захвата пространства власти с целью вынудить её пойти на диалог по другим правилам у нас действительно не практиковался. В свою очередь, я хотел бы тебя спросить, как социолога, почему все эти практики не получили широкого распространения в пост-советское время? Примеры противостояния, создания своего пространства появились, но почему их так мало?

ДВ: По сравнению с советским временем, сейчас стало свободнее дышать, но воздух как бы кондиционируется – отнимается сама возможность помыслить, что можно выступить в публичном пространстве коллективно. В наследство от советского времени нам досталась не только всем известная шутливая формула “инициатива – наказуема”, но и неприятие коллективных форм действий. К тому же “альтернатива” сейчас поставлена на поток. В отличие от 60-х годов, быть “стилягой” сейчас не опасно, наоборот, не быть им – не престижно. Но не все альтернативные стили консьюмеризированы. В нашей стране есть многочисленные субкультуры, которые практически невидимы в публичной и политической сферах, наиболее радикальная, но и малочисленная из них – DIY(сделай сам). Идея же покушения на пространство, о которой мы говорим, сейчас просто табуирована. И в прошлом были считанные единицы подобных практик, но каждая из них, если не сформировала, то значительно усилила позиции субкультур… Можно сделать некое руководство, manual “Что делать в городе”. Это мог быть и путеводитель по странным местам, альтернативным клубам, а также каталог идей – что из, казалось бы, невозможного, можно сделать в городе, как использовать его не по назначению. Можно конденсировать практики виртуального мира, сделать quest в реальной жизни, игру, которая может преобразить не только отношение к городу, но и сам город. Делать подобную книгу на основе опыта “пространственного хакерства” очень опасно. Здесь, как раз, возникает прямая параллель с тем, как создавалась “хроника текущих событий” – периодика самиздата… Сбор материала, создание утопий и их проверка позволят познать пределы возможного.

ВД: Отличная идея для нашего издания. Когда мы говорим о ситуации с пространством, когда мы говорим про возможности и невозможности, надо говорить о примерах. Анархо-панки захватили этаж здания – сквот “Клизма Капитализму” – и сразу же многим стало ясно: “ага, это возможно!”. И вот уже те, у кого ещё осталось воображение, бредят созданием сквотов, гуляют по городу, высматривая пустующие места. Так же и в пространстве культуры, мы очень надеемся, что пример нашей группы “Что делать” покажет, что многое возможно. Самоорганизоваться, издавать газету, делать вылазки в институциональные пространства, устраивать свои события в их рамках, опять отступать и появляться в другом месте – всё это реально, и мы можем поделиться опытом. Но часто создается ощущение, что это мало кому нужно – гораздо понятнее замкнуться на самих себя, в комфортной изоляции. Признаюсь, меня часто смущает в альтернативных культурах, при всём их внешнем пафосе, их некая конформистская уютность. К тому же, слишком часто субкультурная автономия и автономия искусства со временем перенимает традиционные, уже сложившиеся отношения к власти и к пространству. В результате получается искусство для искусства, ещё один клуб для друзей. Всё это очень мило, но…

 

Автономия или резервация?

 

ДВ: Подожди-ка, тут не так всё просто. Кто сказал, что плохо, когда создаётся автономия? Это великолепно. Дело в том, что со временем подобные инициативы либо распадаются, либо институционализируются, это почти закон. Что происходит, если пространство захвачено, и удерживается? Удерживается или нелегально, как сквоты анархо-панков, или же стремится к легализации, как Пушкинская 10. Тогда неминуемо рождается институт, появляется организационный аппарат и бухгалтерия, вырабатывается фрейм – “кто мы”. И вот уже мы видим почтеннейшее заведение, или, как минимум, ту маску, которые они вынуждены создать для удержания захваченного пространства. А охранные стратегии позволяют выживать во всё ещё чуждом контексте, это самоограничение превращает их в резервации культурной жизни.

ВД: Можем ли мы сказать, что живут и развиваются только те зоны, которые открыты и осознанно сохраняют свою внешнюю и внутреннюю конфликтность? Любое захваченное пространство мне интересно тогда, когда оно стремится к экспансии и трансформации.

Любое захваченное пространство, новая инициатива обретают значимость тогда, когда они стремится к экспансии и трансформации. Важен момент глобализации – для меня это означает принципиальную не-интересность мест, не вписанных в международный контекст.. Но это тоже надо брать как проблему, а не предаваться эйфории – ах, мы создаем такое важное интернациональное пространство, а при этом у нас три человека местной публики, на которую мы уже давно не успеваем обращать внимания, так как наше рабочее пространство в самолете и в гостинице. Всё существенное сегодня происходит в поиске баланса взаимодействия локального пространства с интернациональным.

ДВ: Но, давай вернёмся к нашим реалиям. Сейчас бывший сквот на Пушкинской 10 стал “культурным центром”. По-твоему, они зеркалили официальные институты, к примеру, Союз художников. Но могло ли получиться что-то другое?

ВД: Сложный вопрос – думаю, что да. Мне кажется, что множество альтернатив действительно исчезают и физически и из нашей памяти. Собственно, это более широкий вопрос: почему мы упустили множество возможностей, которые возникли в момент перестройки? Пушкинскую проще оценить. Она довольно типично застолбила место – вот наше пространство, вот этот двор, мастерские, пара галерей – мы закрепились, эта граница закреплена договором с внешним миром (в лице мэрии), и мы не отступим ни на пять от этой границы, но и не будем распространяться, потому что есть договор. Есть соблазн сказать, что любое настоящее живое пространство, живо только в момент захвата и переопределения. Так происходит тактическое действие. Это не администрирование власти, а постоянное становление и скорее спор, чем закрепление.

ДВ: Но, есть и другая сторона – не будем забывать о совокупном воздействии множества инициатив, пусть, по-твоему, и не раскрывших потенциал. Преодоление некой критической массы создаваемой захватами и закреплениями в пространстве, приводит к качественным сдвигам. У нас пока явная нехватка этой критической массы. В итоге, в так называемой “культурной столице” нет ни молодёжных районов, ни социальных центров, связанных с культурной жизнью.

 

Исход

 

ВД: В вопросе о пространствах для меня важен момент негации, отрицания, сложившегося статус-кво. Подобное состояние явно перекликается с опытом советских диссидентов. В их кодексе чести был пункт отказа от сотрудничества с системой. Сегодня подобная позиция не применима, хотя бы потому, что любое действие возможно только в социальных отношениях, а это всегда отношение с уже существующими формами власти и капитала. Но всегда остается возможность отказаться от входа в общепринятое и нормализирующее пространство. В подобном исходе есть момент неизвестности, когда ты уходишь неизвестно куда. Конечно, это звучит романтично: открытость к странствию, к свободе.

ДВ: … “а мы едем, а мы едем за туманом, за туманом и за запахом тайги…” В советское время многим было ясно, откуда уходить, куда и зачем. В лесу у костра снимались разделения начальник-подчинённый, можно было не бояться, что тебя подслушают… Сейчас наш Неуловимый ковбой Джо (помнишь этот анекдот – он не уловим, потому что на фиг никому не нужен) может “жить не по лжи”, но кому до него есть дело? Более того, раньше существовал санитарный кордон между тем, что можно было говорить, а что нельзя. Власть каждый раз жёстко реагировала, когда диссиденты пересекали этот кордон. А сейчас: хочешь уйти – уходи, никто не заметит. Закричишь – никто не услышит.Неуловимый ковбой – это состояние диссидента, в новом мире. Он отмечен не-интересностью для властей. Как возможен «исход», который будет замечен? Или это ещё один миф? Миф о бессмысленности прямого действия, когда тебя не примут всерьёз?

ВД: Но мне опять кажется, что мы говорим о разных вещах – ты описываешь сейчас ситуацию “мягких” субкультур. Давай всё-таки не забывать, с какой жестокостью пресекается у нас любая несанкционированная деятельность, которая позиционирует себя политически. Как разгоняются пикеты и демонстрации, как милиция вместе с нацистами громит сквоты анти-фашистов, какой прессинг оказывается на независимые профсоюзы и журналистов.Неуловимый ковбой – это не знак исхода, в нём нет отрицания существующего.

 

Отвращение

 

ВД: Если оглянуться вокруг, то сразу становиться ясно, что мир устроен довольно отвратительно. Но почему в массах, угнетённых капитализмом, нет отвращения? Тем более, в сравнении с пережитым опытом тоталитаризма, сейчас стали возможными базовые формы демонстрации протеста и появились новые технологии для их выражения, но все равно несмотря на вопиющую несправедливость возникает ощущение, что все всем довольны…

ДВ: Смотря о каком роде изменений мы говорим. Примеров противостояния и создания своего пространства у нас в стране сколько угодно. Если речь идёт об угнетённых, то они давно уже, не ожидая призывов со стороны, захватывают пространство, в частности, избивая или убивая чужаков, или взимая с них дань за нахождение на их территории. Этим у нас, как и в других странах, занимаются гопники, молодые безработные, которые геттоизируют районы своего проживания, а именно, “контролируют” парки, убивают чёрных, грабят средний класс, воруют скамейки и прочее. А среди артистических и молодёжных тактик захвата пространства, с перечисления которых мы начинали разговор, действительно мало подвижек. Возможно многое, но что-то должно подтолкнуть на действие. Ты говоришь про отвращение от происходящего. Но и с этим не так то всё просто, вот пример. Наша общая знакомая Лиза время от времени водит экскурсии. Выходит однажды она с группой на Невский проспект, и экскурсанты ей говорят: “ах, как здесь красиво”. Лиза им отвечает: “Что вы! Да вы с ума сошли! Здесь ужасно! Посмотрите как всё мерзко кругом”. Она видит. Они не видят.

ВД: Это иностранцы?

ДВ: Это наши студенты, молодежь, они были в восторге – снег, красиво, Невский…Экскурсия продолжилась. “Смотрите, – говорит им Лиза, – с правой стороны, и с левой тоже, пространство для шоппинга, дорогие рестораны, тут грязь, обратите внимание на дикое количество машин – почувствуйте запах, а вот нищие люди”. Через час некоторым студентам стало очень плохо. Рухнул их некий виртуальный мир, картинка из рекламного календаря превратилась в кошмар. Очень сложно научить воспринимать это пространство как отвратительное. Но я Лизу понимаю, думаю, что тошнота – это философская практика, нужно долго практиковаться, что бы её постичь.

ВД: Я согласен с тобой, момент политического просвещения очень важен. Но отвращение – это соматическое чувство. Можно ли ему научить? Да, можно научить различным методам анализа пространства, показать, насколько его конструкция носит политический характер, но может ли это привести к отвращению от капитализма? Давай подумаем, а с чего собственно начинаетсядругое пространство? Здесь я согласен с Джоном Холлоуэй, что в начале любой субъективности лежит крик, он может быть наивен, уродлив, но именно он заполняет это пространство. Можно ли научить людей кричать? Думаю, что здесь мы почти бессильны и именно в этом основная проблема: каждый должен прийти к этому сам. Так же и протест начинается на неком соматическом уровне: “я больше так не могу, мне нужен воздух, мне нужно пространство!” Дальше вступает в действие психологический эффект одиночного крика, когда его подхватывают другие люди, и лишь после этого, этот конкретный хор уже можно записать, организовать, его можно оформить, его можно репродуцировать. Но почему нет крика? То ли все довольны, то ли современный капитализм научился нейтрализовать крик в зародыше?

ДВ: Если говорить о “всех”, то у нас крик очень даже слышен. Люди кричат и взывают к властям, чтобы власти хоть немножечко выполняли свои обязанности, которые берут на себя по уходу за пространством и его преобразованию. Но власть занята своими делами, ей нет дела до грязи во дворах. Это и волнует людей больше всего. Когда все силы уходят на подобный крик, их не остаётся на более существенное политическое действие. А нейтрализация крика и изменения, как ты говоришь, на соматическом уровне, возможны и под воздействием идеологии, тому пример биополитика. Посмотри, что сейчас происходит: “Подмышки не должны пахнуть, это стыдно! Без жвачки у тебя выпадут зубы!”. Почему нет крика? По Альтюссеру, это поработали аппараты подавления, те самые, которые умышленно и невольно производит власть. Эти аппараты обучают тому, как нужно смотреть на происходящее так, что бы не замечать отчуждения, быть довольным конформистом, пользоваться пакетом готовых схем мировоззрения. В результате этот нелепый мир кажется естественным. Но так ли он силён, этот мир праздничного идиотизма? Кто знает, может быть, его перевернёт маленький мальчик словами “А король то – голый”, или хитроумный заговор или тотальное высмеивание. Может сейчас это не сработает, капитализм защищён от критики со стороны здравого смысла (читай Славоя Жижека). Когда на лицо значительный разрыв между самопрезентацией власти и тем, что происходит в действительности, стоит вернуться к проверенным временем идеям теоретика и стратега политической борьбы Грамши, или к диссидентским практикам.

 

Диссидентство

 

ВД: Давай подумаем, из чего мы можем исходить в рамках нашей истории? Меня давно уже интригует опыт диссидентов. Парадоксальным образом, мы сейчас оказались в чём-то в очень схожей ситуации, когда политизируется не публичное пространство (эту стадию мы прошли в перестройку), а частное пространство жизни, хотя ясно, что они взаимосвязаны. Что такое наш активизм сегодня, будь то политический или же художественный? Это как бы первый шаг, может быть единственно возможный в ситуации новой нормализации, которая стремится к полному контролю. Репрессировать не проявление недовольства, а создать ситуацию, когда невозможно зарождение любых форм несогласия. Ну, как можно не соглашаться с капитализмом? Это ведь чуть ли не закон природы. Кстати, у советского социализма была подобная логика “естественности”, так что это мы уже проходили. Однако, уже начиная с 60-ых, у всё большего количества советских людей стало закрадываться серьёзное сомнение в том, куда идёт страна и как она устроена. В тоже время, эти настроения переплетались с ощущением того, что власть, если говорить метафорически, это как погода: мы ведь не можем изменить погоду, но можем позаботиться о зонтике, можем застеклить лоджию, и тогда в холодном доме станет чуть теплей. Как выглядели попытки создания своего пространства в советское время? Поехать на дачу и слушать “Голос Америки”, повесить картины по стенам, созвать друзей и выпить вместе, ругая партию, выйти на пустырь с гитарой и бренчать рок-н-ролл… Вот собственно и всё. Как ты оцениваешь, насколько сейчас есть массовое понимание того, что происходит что-то не то?

ДВ: Мы начали с обсуждения единичных примеров захвата пространства, поэтому я не хотел бы говорить про “массы”. Но я чувствую, что есть сейчас в “массах” подозрение – “нас дурят!” С советского времени сохранилась опасная дихотомия “мы, внизу” и “они – те, кто наверху”. Нынешним властям досталось легко управляемое общество, но эта лёгкость скорее видимость. Общество хочет, чтобы его оставили в покое. Смотри-ка, почти латинская формула – “Власть дурит народ, народ дурит власть”. Пускай сейчас и пошёл процесс реставрации авторитарного строя, но ведь на дворе XXI век и, на новые, изощрённые механизмы подавления, можно, и нужно, отвечать не менее головоломными действиями. Педалируя позитивные следствия глобализации, нужно добиваться новых свобод, в первую очередь – свободы мысли. Свободное сознание позволяет действовать, выбирать своё будущее из многих возможных. Поэтому “диссидентство по-новому” – это “когнитивное диссидентство”. О когнитивных диссидентах почти ничего не известно – это название кабачка в одной из саг американского писателя Гибсона – отца киберпанка, но я думаю, что мы ими являемся, взращивая свободный и не нормализованный образ мысли.

ВД: Есть много аналогий с диссидентами советского времени, но сегодня ситуация становится более запутанной – те практики протеста и их отражения в пространстве, которые мы сегодня пытаемся обсуждать, всё больше и больше переплетаются с миром капитала, альтернативных стилей, радикального шика… Всё меньше осознания того, что протест – это практика угнетенных, это различные проявления их борьбы за свои идеалы. Однако сегодня, когда принимаются всё более жесткие «анти-террористические» законы, уравнивающие любую анти-властную активность с терроризмом, любое покушение на монополию власти в физическом пространстве оказывается сопряженной с реальными опасностями для тех, кто это осуществляет. Проявлять себя как диссидента, как и в советское время, становиться всё более рискованно, а это значит, что борьба становиться более ответственной.

 

Зондаж

 

ДВ: Всё новое начиналось с альтернативного квартала, или улицы – как английский панк на Kings Road начинался с магазина second-hand. “Гаражный рок” – предтеча политической музыкальной альтернативы в США – действительно зародился в гаражах. Увлекаясь дискуссиями, мы забываем про то, что для бунта нужна затравка – точка кристаллизации, и это не только социальная напряжённость, но и место. Знаешь, иногда я представляю себе кафе “Красный Ботаник”, я там стал бы работать барменом, за просто так. Если появится десятка два подобных кафе – “Зелёный Ботаник”, “Голубой Ботаник”, то есть шанс, что появится и молодёжный район. Не смотри на меня так, шучу. Прежде всего, мы должны спросить себя – что мы в действительности хотим? Так реализуются утопии. И метод определения этого – зондаж. Будем зондировать, будем пробовать утопии на вкус, а если получим по зубам, то будем знать, что идём в правильном направлении.

ВД: Я совсем не согласен с твоей такой вот приятной схемой, как всё это может развиваться. Не спорю, мыслить и воображать всегда надо, это должно предшествовать действию. Сосредоточившись на повседневной жизни города, ты игнорируешь то, что вся западная альтернативная сцена формировалась через политику, и Россия не может быть исключением. Важно не просто ещё одно место, а точка роста и её интенции. Пространства должны захватываться с целью освобождения, а не для создания ещё одного альтернативно-комфортного способа времяпрепровождения, хотя для нашей ситуации и это серьезный шаг вперед. Я не против политики малых дел – всему этому надо учиться. Но сейчас, в глобальном масштабе, угнетённым нужна своя стратегия, может быть им снова нужен Грамши?

ДВ: …или Грамши прочитанный через де Серто, который перечитал Фуко, Витгенштейна и Бурдьё, как в доме, который построил Джек. И многие другие, те, кто срывает маску с Господства, вновь открывая источники здравого смысла. Но это похоже на дурной сон – капитализм, меняясь, вновь и вновь пытается показать, что он единственно возможный и незыблемый порядок. Кажется, что в бунте нет смысла, потому что власть не имеет лица, всё заражено властью. Но это ведь не так?! Когнитивный диссонанс – это маленькое политическое сатори, состояние просветления. Когда видишь неразрешимое противоречие… Видишь? И становишься диссидентом.