#12: (Не)возможные пространства

pdf

Увиденные в этой перспективе, доминирующие/доминируемые пространства, как навязанные государством своим «подданным», верным или нет, суть просто пространство, по видимости лишенное насилия, своего рода pax estatica (или, в случае западных стран, pax capitalistica), напоминающий о Pax Romana (земли, замиренные Римской Империей). Хотя оно по видимости и защищено от любого насилия, в действительности абстрактное пространство по своему существу насильственно. То же относится и ко всем пространствам, обещающим подобную безопасность: спальные окраины, дома для семейного отдыха, искусственная сельская местность, имитации природы. Марксистская теория отмирания государства обретает новое дыхание, будучи помещена в контекст следующей центральной интуиции: государственное управление пространством предполагает логику стабильности, которая и разрушительна, и саморазрушительна.

Возможности

Дмитрий Воробьёв (ДВ): Мне хотелось бы обсудить различные тактики присвоения пространств, которые на нашей памяти оказались востребованными в нашем городе, среди творческой молодёжи и художников. Это не только мимолётный захват – уличный перфоманс, пикет, самодеятельные фестивали, культура граффити и стикеров, политическая демонстрация, но и попытки закрепиться в захваченном пространстве – от сквота до альтернативное кафе, клуба или независимого центра искусства. А вот некоторые формы известны нам только из западного контекста…

Виленский Дмитрий (ВД): какие например?

ДВ: так называемый sit-in, когда, к примеру, студенты захватывают университет для ведения переговоров, или же разрастание одного сквота в район альтернативной культуры…

…Твои глаза, уставшие от стен,

неспешно поднимают взгляд, и в нем

беззвучно дерево растет, и тень

его хранит зеркальный водоем.

Ты создал мир. Он твой. И он велик.

И он как стебель, погруженный в воду.

И ты постигнешь смысл его и в миг

Прозрения отпустишь на свободу.

Р. М. Рильке

Вместе со всеми вещами, вмещающее в себя все вещи, пространство – res extensa – дано нам и как места, которые занимают эти вещи, и как сами вещи, занимающие места, и как промежутки между вещами, где гуляет ветер или как будто неподвижно размещается воздух – самая зыбкая из всех вещей, о которой мы часто забываем, что она есть, что она имеет место быть.

Алексей Пензин (АП): Я бы хотел обозначить тематику и основные вопросы нашего разговора. Во-первых, для современной мысли пространство давно перестало быть абстрактной категорией «трансцендентального аппарата» субъективности. В социальном мире оно осваивается ипроизводится в качестве такового в тех или иных исторических условиях и различным образом. Это конкретное, – например, городское – пространство пронизано отношением власти и доминирования. Хотелось бы понять, как делается пространство сейчас, и следы каких отношений оно в себе несет. Во-вторых, если мы имеем в виду городское пространство в условиях позднего капитализма (или «постфордизма»), мы уже не можем говорить, что все производство концентрируется на фабрике, локализовано в своих традиционных местах. Отношения капитала распространяются на все общество, и сам город тоже становится «фабрикой», которая насыщена социальными или классовыми отношениями. И, в-третьих, – вы, как и другие социологи и теоретики, говорите сейчас о феномене новых глобальных городов. Однако при этом мы находимся в локальной ситуации, которая нам досталось в наследство от советского типа освоения пространства, который был монументальным и идеологическим в каком-то смысле. Как сейчас это пространство меняется под влиянием глобальной тенденции?

Эней спускается в подземное царство и беседует со своим отцом Анхизом, рассказывая ему о современной эпохе и о своих скитаниях, в частности о поездке в Россию.

Город как это и как различие

Прибывающий в Париж москвич оказывается захвачен ощущением спокойствия и одомашенности городского пространства. «Самое домашнее ощущение из всех городов — от Парижа… Потому что приятное разнообразие, спокойствие — и на Елисейских полях, и на Жоресе [улица на севере Парижа, в одном из непрестижных кварталов — А.Б.] — и какое-то уместное сочетание линий, цветов…»[1]; «Приехала в Париж, и сразу чувствуешь себя в другом месте. Здесь жизнь течет как-то спокойнее, медленнее, чем в Москве, и нет чувства опасности на улице. Сама сразу становишься внутренне спокойной, расслабляешься»[2]. В свою очередь, парижанин, побывавший в Москве, характеризует город, пользуясь эпитетами «быстрота», «простор», «энергия». «Наверно, это прозвучит банально, но не перестаю удивляться энергии этого города: постоянное движение, на улицах даже в разгар дня полно людей, все куда-то спешат, все время перемещаются»[3]; «Вы сильные, молодые, полные энергией. Москва — очень энергичный город, Вы многое сможете!..»[4]Длительность пребывания и языковая компетентность (по крайней мере, для собеседников с высшим образованием) не являются решающими в этом зеркальном восприятии двух городов. Ощущение спокойствия/энергии проникает в тело помимо дискурсивных обменов и при случае реактивируется, опровергая даже сложившуюся за два-три года привычку к новому месту обитания. Оба эти города, как и любое надолго присвоенное место, в свою очередь присваивают тела своих обитателей и формируют в них специфические навыки овладения пространством и естественный порядок его восприятия, которые становятся инерционной системой отсчета, порождающей спонтанные различения на уровне чувства уместности/неудобства, спокойствия/бурления, комфорта/тревоги и т.д. Именно это «естественное» устройство города, воплощенное одновременно в структурах городского пространства и в телесных схемах его обитателей, будет интересовать нас в первую очередь.

Исследование тонкой и безмолвной связи между двумя инстанциями — пространственным телом города и индивидуальным телом его обитателя — требует своей осторожности. Во-первых, оно неизбежно сталкивается с той или иной формой дискурса, без которой любая регистрация физических данных оказывается лишь формализованной неопределенностью и восполнить которую может только другая неопределенность, произвол интерпретации. Идеология протокольных суждений настолько же несоразмерна анализу дорефлексивного присвоения городского пространства, насколько анализу научного знания — в любом объекте есть зона, доступная только извне. Однако основная проблема состоит даже в этом. Москва и Париж подробно каталогизированы, представлены в огромном разнообразии дискурсов, среди которых не последнее место занимают научные. Обозначить себя на письме темой «Москва/Париж» — значит столкнуться с действующим фронтом публикаций: сложившихся определений и способов описания городов вообще и этих городов в частности. Имея это в виду и намереваясь не повторить уже сказанное, но, вместе с тем, не рассчитывая разместить себя в отношении всего множества легитимных способов тематизации города, мы с самого начала избрали стратегию, приближающуюся к сознательному примитивизму «первого человека». Мы отказались от книжного знания о городе, отдав предпочтение дискурсу непосредственного наблюдения, который воспроизводит — с большим или меньшим смещением в сторону обыденной мифологии — события в режиме «здесь и теперь». Собственные наблюдения и заметки, которые составили каркас статьи, оправдывают свое преимущество перед нервными отсылками к валу уже написанных работ хотя бы тем, что областью исследования выступает пространственная организация двух городов, данная обыденному восприятию, а не механизмы производства дискурса об этих городах.

The experience of the global is partial. It is not an all-encompassing umbrella. The multiple processes that constitute it inhabit and shape specific, rather than universal, structurations of the economic, the political, the cultural, the subjective. In so doing, new spatialities and temporalities are produced, co-existing yet distinct from the master temporality and spatiality of the “national.” In the interplay of their difference, strategic openings have emerged.

Such strategic openings are especially evident in sites where these intersecting temporalities and spatialities assume thick and consequential forms. Among these sites are, from the perspective of my own research experience, global cities. The global city is a border zone where the old spatialities and temporalities of the national and the new ones of the global digital age get engaged. Out of their juxtaposition comes the possibility of a whole series of new economic and cultural projects. There are other sites, including microsites, where the juxtapositions of different spatialities and temporalities are likely to be thick, charged. One question that comes to mind is whether art in some of its instantiations can represent such a microsite of juxtapositions, one that captures a key dynamic of transitioning.

THE master images in the currently dominant account about economic globalization emphasize hypermobility, global communications, the neutralization of place and distance. There is a tendency in that account to take the existence of a global economic system as a given, a function of the power of transnational corporations and global communications.

But the capabilities for global operation, coordination and control contained in the new information technologies and in the power of transnational corporations need to be produced. By focusing on the production of these capabilities we add a neglected dimension to the familiar issue of the power of large corporations and the new technologies. The emphasis shifts to the practices that constitute what we call economic globalization and global control: the work of producing and reproducing the organization and management of a global production system and a global marketplace for finance, both under conditions of economic concentration.

Essay published at https://library.nothingness.org/articles/SI/en/display/89

A tape recording of this talk was presented 17 May 1961 at a conference of the Group for Research on Everyday Life convened by Henri Lefebvre in the Center of Sociological Studies of the CNRS.

To study everyday life would be a completely absurd undertaking, unable even to grasp anything of its object, if this study was not explicitly for the purpose of transforming everyday life.

The lecture, the exposition of certain intellectual considerations to an audience, being an extremely commonplace form of human relations in a rather large sector of society, itself forms a part of the every day life that must be criticized.

Translated by Peter Labanyi et al. Minneapolis (Excerpts).

Introduction (pp. xliii-xlix)

Federal elections, Olympic ceremonies, the actions of a commando unit, a theater premiere – all are considered public events. Other events of overwhelming public significance, such as childrearing, factory work, and watching television within one’s own four walls, are considered private. The real social experiences of human beings, produced in everyday life and work, cut across such divisions.

We originally intended to write a book about the public sphere and the mass media. This would have examined die most advanced structural changes within the public sphere and the mass media, in particular the media cartel. The loss of a public sphere within the various sectors of the left, together with the restricted access of workers in their existing organizations to channels of communication, soon led us to ask whether there can be any effective forms of a counterpublic sphere against the bourgeois public sphere. This is how we arrived at the concept of the proletarian public sphere, which embodies an experiential interest that is quite distinct. The dialectic of bourgeois and Proletarian Public Sphere is the subject of our book.