Московское метро, поздний вечер. Несмотря на поздний час, пассажиров довольно много. В вагоне едут Активист и Теоретик. Напротив них висит красочная реклама паштета, летящего в космосе, с надписью «И целого мира мало!». Тут же – написанное крупными буквами объявление милиции о том, что все приехавшие в город иммигранты обязательно должны пройти регистрацию. Коммивояжер с большой пластиковой сумкой демонстрирует новейший стеклорез, на глазах у пассажиров рассекая образцы стекла: «Кто заинтересовался, обращайтесь!» Рядом сидит китаец, перелистывая книгу с иероглифами на обложке. Напротив – компания тинейджеров громко обсуждает новые модели смартфонов. Мужчина лет 40 спит, прислонившись к боковому ограничителю скамейки. По полу вагона туда-сюда катается пустая бутылка из-под пива.
Теоретик: И сколько новых членов в последнее время появились в вашей организации?
Активист: Немного, несколько человек. Но они все активные и сознательные!
Теоретик: Помнишь, пять-шесть лет назад было много разговоров о «полевении». Казалось, что «протестные настроения» блуждают в обществе, и нужно лишь «оседлать» их. Взять хотя бы отчаянные выступления против монетизации льгот. Либеральные интеллектуалы старшего поколения упрекали нас, что мы попали в общий тренд, «моду». Мы возражали: это не мода, не очередной «дискурс», а действие самой реальности, которую они отказываются видеть! Мы рассуждали о «контр-гегемонии» левых в политике и культуре. Но где это все сейчас? На том же месте.
Активист: Мы работаем. Проводим образовательные семинары. В последнее время у нас было несколько удачных пикетов и акций. Профсоюзное движение оживает. Посмотри, что происходит сейчас на “Форде” . Не надо впадать в мелкобуржуазную панику! Ты придаешь слишком большое значение тому, что представляется в культурном поле. В этом смысле ты, и в самом деде, ориентируешься на «моду». А реальные процессы продолжают развиваться.
Теоретик: То, о чем я говорю, вполне с ними согласуется. Да, появляются новые люди, образуются новые союзы и профсоюзы. Но перспективы того, что этот подъем может охватить широкие массы, пока не видно. В СМИ громко зазвучали старые националистические «песни о главном». Спиритуалистические и религиозные камлания проникают повсюду – даже в места, с ними несовместимые. На винзаводы, например. А большинство, как сообщают нам ученые мастера опросов населения, все глубже погружается в «политическую апатию», отдавая все силы «частной жизни». Люди словно погружаются сон, в изоляцию, уводящую от универсального и коллективного измерения современности.
Активист: Получается, «апатия – мать порядка!». Некоторые услужливые мудрецы даже додумались до того, что апатия – это досадная, но нужная вещь для «суверенной демократии». Ведь иначе всякие идеалисты-коммунисты сразу придут к власти. Или, того хуже, – фюреры! Так что апатия, ясное дело, «меньшее зло». В нашем лучшем – из худших – миров. Поэтому да здравствуют монотонные радости потребления для одних и заботы каждодневного выживания – для других. Это и есть то, что называют «стабильностью».
Теоретик: Наш опыт «стабильности» насчитывает всего-то лет 5-6. Люди, жизнь которых пришлась на пик брежневского застоя, говорят, что тогда казалось – «это навсегда». Такое же настроение иногда охватывает и сейчас. Эта стабильность имеет и более широкий исторический контекст. В 1990-е годы либералы наивно надеялись вовлечь в неокапиталистической процесс большинство населения. Согласно распространенной идеологии, оно должно было заниматься мелким бизнесом, быть предприимчивым и активным. В 2000-е годы правящий класс отказался от этой мобилизационной позиции и перешел к популистским методам правления, которые отныне предполагают молчаливое и апатичное общество.
Активист: Вспомни Грамши с его знаменитой концепцией гегемонии. Он противопоставлял гегемонию диктатуре – прямому, непосредственному господству. Как это ни парадоксально, ситуация 1990-х годов и была диктатурой, только неолиберальной. Вполне диктаторской была «шокотерапия» 1992 года, когда цены подскочили в десятки раз. Я не говорю о многих других печальных событиях. Сейчас же в официальной политике мы наблюдаем попытку перехода к гегемонии, довольно странной. Потому что из-за наступившей апатии нет того «гражданского общества», которое выплеснулось на улице в конце 80-х. По Грамши, именно к нему апеллирует гегемониальная власть в своей гибкой политике маневров и альянсов. Значит, гражданское движение надо имитировать. Отсюда, например, абсурдная активность всевозможных верноподданнических «молодежных организаций», которые устраивают многотысячные шествия. И поэтому так нужны власти новые идеологи, все эти «консерваторы», а также «позитивные» культурные проекты, производящие текстуру согласия.
Теоретик: Но при этом именно сейчас что-то очень сильно и неумолимо изменилось. Это как в романах Филиппа Дика – все то же самое, но в пачке «Мальборо», купленной в супермаркете, не хватает пары сигарет… Ощущение неуютного, «жуткого», das Unheimliche, которое преследует в метро, на улицах, везде. Что казалось хорошо знакомым, вдруг становится непривычным и пугающим. Как Красная площадь перед Новым годом, которая в этот раз была заполнена одними гастарбайтерами. Беднягам просто некуда было деться на праздник, учитывая их условия жизни в Москве. Их пропускали отмечать «самый лучший праздник» через милицейское оцепление. То, что должно было оставаться тайным, скрытым, вдруг выходит наружу, как сказал в 19 веке философ Шеллинг.
Активист: Все дело в тех самых реальных процессах, которые вдруг прорываются на поверхность. Идет финальная приватизация остатков советской системы – ЖКХ, образовательных и культурных институций. Все попадает в кругооборот капитала, ничего не остается вовне. И почти никто уже не протестует, не возмущается, хотя мы и стараемся привлечь к этому общественное внимание. В такой «стабильности» действительно есть что-то жуткое!
Теоретик: После этой завершающей приватизации термин «постсоветское пространство», в котором выражалось своеобразие наших обществ, диалектика «перехода», окончательно устареет. Рассуждения об упорстве советского в быту, в общественном пространстве, в архитектуре, в системе власти, лишь маскируют закрытие этого этапа нашей истории.
Активист: В это же время приватизация сырьевых ресурсов начинает приносить сверхприбыли. In oil we trust! Истинный источник новых религиозных и мистических упований – многомиллионный «стабилизационный фонд». О нем мы знаем только то, что его нельзя использовать на банальные нужды земной справедливости. Вот он, тайный план светлого будущего: надо копить стабилизационный фонд. Через тысячу лет аккумуляции его, видимо, хватит на сто лет коммунизма. Хотя нет – к тому времени нефть уже кончится.
Теоретик: Ха! Тут есть и «метафизические» следствия. Этот фонд не используется, т.е. не актуализируется. Чем не материальное воплощение современных трактовок древних категорий потенциального и актуального, подчеркивающих их асимметрию? Эта экономическая институция стабильности прекрасно поддерживает сложившееся распределение актуального и потенциального. Политическая сфера основана на всеохватывающей актуальности «меньшего зла» – в противовес потенциальностям, которыми кажутся опасными или неосуществимыми. Люди актуализируют свою энергию частным образом. В офисе, гипермаркете, кафе – вот где теперь кипение страстей! А стабилизационный фонд – это идеологический образ будущего коллективного спасения от этого жуткого мира «меньшего зла», который постоянно грозит развалиться на изолированные части. Стабфонд компенсирует ослабление прочих потенциальностей – через их, так сказать, монетаризацию!
Активист: Слушай, это интересный разговор, но мне выходить на следующей станции. И к чему все сводится?
Теоретик: Я бы сказал – к переходу от формального подчинения к реальному, о котором говорит Маркс в «Капитале». При формальном подчинении узурпируются только средства производства. В нашем случае советское наследие было распределено среди небольшого числа капиталистов. Эта ранняя стадия скорее формальна, поскольку капитал не влияет на то, что ты делаешь, как живешь. Ты просто вынужден продавать свой труд, входя в эту систему извне. Постсоветская система была еще формальным, внешним подчинением, но сейчас возникает реальное, имманентное подчинение. Капитал пытается извлекать прибыль из самой организации, общественного характера труда, пытаясь управлять им, как и нашими жизнями. Этот момент мы и переживаем так остро – как опыт «жуткого».
Активист: Мда. От апатии – к жути, от формального подчинения – к реальному… О дивный новый мир! Ладно, увидимся.
Теоретик: До встречи!
Голос из динамика произносит: «Станция Текстильщики!». Активист выходит. Пустая бутылка выкатывается из вагона и разбивается вдребезги.