«Недостает нам (ведь нам кое-чего недостает, нам недостает политики, чего тут скрывать), стало быть, вовсе не материи и не форм, из которых можно было бы сфабриковать миф. Для этого всегда достаточно всякого хлама, идеологического китча, сколь убогого, столь и опасного. Но нам недостает проницательности, чтобы различить событие — события, в которых поистине берет начало наше грядущее. Конечно же, они не производятся в возврате мифов. Мы больше не живем ни в измерении, ни в логике истока. Мы существуем, запаздывая, исторически задним числом. Что не исключает того, что предел запаздывания может обернуться отправной точкой какой-то новизны. Более того именно это и требуется от нас помыслить».Ф. Лаку-Лабарт, Ж.-Л. Нанси. Нацистский миф.

Многие посетители выставки под претенциозным названием «Верю!», открывшаяся в преддверие и в рамках второго московского биеннале, разделяют мнение, что она ничем особенно не отличается от любой другой подобной сборной выставки современного российского искусства. С мнением этим согласны и ее прежде непримиримые критики и некоторые участники. Разве что акценты ставятся разные.

На идеологическом акценте настаивают многие художники и кураторская группа. Речь якобы идет о поисках «позитива», легитимации «веры» в интеллигентском сознании, но без узко конфессионального (а то и вообще, религиозного) вероисповедания. Т.е. о восстановлении доверия к современному искусству, а через него и доверия между людьми. Темы эти сто раз проговорены, а соответствующие пути затоптаны табунами богоискателей и богоборцев из тех же русских интеллигентов начала прошлого века. Что ж «трагедия русской интеллигенции» повторяется в виде фарса, но замечено и нечто новое.

Ибо заявленная тема – не только аксессуар нового бородатого имижда Олега Кулика и компании, которым хотелось бы в ее ослепительных лучах выйти из сумрака 90-х и начать наконец легально продаваться на худо-бедно складывающемся российском арт-рынке. Здесь художников можно понять и сравнить с пресловутыми российскими олигархами, которые не платили лет десять налогов, и даже поговаривали об альтернативных экономиках и способах производства, но после истории с Юкос, сразу как-то сникли и начали покорно «служить отечеству». Т.е. отказались от и так непосильных для бывших фарцовщиков социально-политических проектов, и ограничились проектами индивидуальными – постройками яхт и отдыхом на элитных курортах с гаремами из малолетних фотомоделей. А для удовлетворения метафизических чувств, покупая на Sotheby’s «черные квадраты» и жертвуя долю малую гос. чиновникам и церкви во искупление вышеупомянутых «грехов».
У наших художников тоже был свой Юкос – разгромленная православными боевиками, а затем еще и официально осужденная властями выставка «Осторожно религия» в Сахаровском центре. Несмотря на концептуальную беспомощность самого этого проекта, целиком оставшегося в либеральной иллюзии 90-х, участники той выставки, по крайней мере, не лизали так откровенно власти, т.е. не миметировали ее актуальных идеологических амбиций. Это была попытка сделать вид, что мы все еще живем в условиях светского социального государства, хотя всем было уже ясно, что это не так.

Устроители «Верю» извлекли из всей этой гнусной истории необходимые уроки, использовав инерцию нездорового интереса к околоцерковной проблематике в обществе, но купировав те ее элементы, которые могли бы быть истолкованы представителями «православного акционизма» и судейских в духе христиано-русо-фобии и «разжигания межконфессиональной розни». С этой целью, под предлогом борьбы с «либеральным постмодернизмом», они отказались даже от минимальной критической дистанции к будирующим постсоветское общественное сознание реакционным концептам вроде «веры», «мифа», «национального искусства», от какой-либо амбивалентности или субверсивности в представлении соответствующих тем.

Если и можно говорить о какой-то ироничности ряда выставленных работ, то это тип индивидуалистической иронии, каких-то безопасных персональных мифов, уже отживших свой исторический век, и сразу по изготовлению заносящихся в новенькие католожные карточки концептуалистского архива. Именно так выглядят сами по себе (вне веровательных коннотаций) интересные работы Монастырского, Пригова и Захарова.

Но они, как и новые «шедевры» наших левых товарищей (Осмоловского и Гутова) и замечательных видеоартистов (Чернышевой и Алимпиева), не смогли, как мы и предполагали, декодировать «социальный заказ», задаваемый куратором.
Как-то несколько лет назад Олег Кулик предложил участникам нашего семинара о современной философии в ИФРАН (в который входили и Гутов, и Осмоловский), провести его в… джакузи, вместе с исследуемыми им в то время проститутками. Предполагалось, что независимо от содержания нашей беседы, Кулик сможет представить наш семинар как часть своего более значительного перформанса, но заодно и мы получим не снившийся доныне интеллектуалам общественный резонанс. Разумеется, мы отказались. Но прошло время и некоторые наши товарищи залезли в ту же крестильную купель с надеждой перекричать шумные барахтанья «Синих носов» и АЕС. Напрасные надежды.

Хотя мы и понимаем, что для более 50-ти (очень по-своему разных) участников проекта, тема «веры» предстает чем-то вроде очередного и не столь уж значимого повода показать свои новые работы. Предполагается, что размещенные в общем пространстве бывшего винзавода, они могли бы быть выставлены где угодно и под какой угодно шапкой. Даже под титлом «Не верю». Так подумали после посещения выставки и некоторые изначально критически настроенные к ней товарищи. А проводимые Куликом в течение года и опубликованные в каталоге под названием «Xenia» религиозно-культурологические беседы, предстали всего лишь успешным превентивным PR-ходом, на который многие и купились.

Но тема веры не является чем-то невинным и безразличным к устроенному Куликом празднику изящных искусств. В данном случае она и стала той самой общей ванной для художников, где вместо путан засели попы и политтехнологи президентской администрации. И хотя в представленных на «Верю» работах почти нет прямой эстетизации активно представленных в современном российском медиапространстве религиозных символов и ценностей, политический смысл проекта откровенно конформен и реакционен – речь идет о готовности художников выполнять противные природе современного искусства функции – не протестные, критические, или революционные, а идеологические – мифотворческие. Художники не желают больше находиться в критической резервации 90-х, выполняя диагностическую работу социальных клиницистов. Они хотят инфицировать. Мифостроительным пафосом пронизаны все упомянутые «сборы» и интервью с художниками, даже если они аттестуют себя там анархистами, левыми, или атеистами. Т.е. проблема состоит не в том, что художники в одночасье стали (если не всегда были) «верующими», а что они пытаются рассматривать искусство исключительно в веровательно-мифологическом измерении, говорят о создании «новой идеологии» и т.п.

В концепте «веры» они пытаются нащупать новый язык для коммуникации с обществом. И это оказался язык власти, потому что художники сами хотят теперь управлять идеологическими процессами, а искусство превратить в инструмент такого управления. Речь идет таким образом о мимесисе власти, к которому начиная еще с Платона, подталкивала искусство консервативная мысль.

Но я бы поостерегся называть эту ситуацию «фашисткой». Ведь реакционный по сути концепт веры накладывается сегодня не на революционную эмоцию каких-то молодых разрушителей-антисистемников, гопников или скинов, а на разочарованных в
своей поколенческой революции (пришедшейся на 80- и 90-е гг.) и моделях коллективности художников-метеоритов, по большей части живущих заграницей. Т.е. на столь же реакционную (или инерционную) эмоцию постсоветского буржуазного индивидуализма, который Кулик безуспешно попытался замкнуть псевдомобилизующим призывом – «верю».

В этом смысле идеология проекта Олега Кулика представляет собой банальный пример современной цинической позиции, которой в частности не устает удивляться Славой Жижек. С ним нельзя не согласиться, что проблема цинизма состоит в нецеломудренности, непервородности подобных «вере» симптоматичных концептов. Они выступают здесь как уже проинтерпретированные привлекаемыми их авторами. Поэтому наши коллеги не называют себя ни «националистами», ни «фундаменталистами», ни «фашистами». Но действуют так, как будто это не важно. Т.е. они сознают, что вся эта тема дурно пахнет, но действуют в том же духе (логика «клин клином вышибает»).

Поэтому и нельзя переоценивать и демонизировать эти вероискания и вероиспускания (упрекая их в ненаучности и иррационализме), а тем более принимать их за чистую монету (подобно неведомо откуда налетевшим на этот «мед» псой-литературоведам, не смешным аналитикам смеха и физикам-исихастам). Почитайте беседу Кулика с Ануфриевым: вера – знание, знание – вера, а все равно все кончается травой, грибами и тем же джакузи. Между тем в проблематике веры действительно есть важный этический смысл, который устроители и участники выставки обошли молчанием.

Единственно доступный человеку опыт веры не носит характера присваиваемого чувства или какого-то индивидуального переживания. Он в полной мере принадлежит Другому, его свободной воле. Другой человек является здесь не предметом или объектом веры, а ее единственным «субъектом». Не в том смысле, что верит всегда только кто-то другой, а в том, что называемое верой не подвластно воле субъекта-Я. Другими словами я не могу одним своим желанием заставить Другого отвечать на запрос моей веры. Вера в этом смысле построена на абсолютном разрыве, на различии, которое никогда не переходит в тождество. Она лишь открытая потенциальность Другого, как возможность оправдания моего к нему доверия. Не более того, но и не менее. Таким образом, вера доступна нам только в модусе до-верия, некоей собственной потенции, как реальной возможности любви к Другому, а не у-веренной манипуляции его чувствами, которое больше интересует Кулика и Ко – изобретателей новой мастурбаторной идеологической машины (Другой как мастурбаторный фантазм божественной субъективности Олега, следующего здесь за Альфредом Розенбергом, также усмотревшем когда-то «всемогущество всевышнего в собственной душе»).

В этой идеологической плоскости вера не есть нечто невинное. Это запись насилия и человеческого несчастья на теле общества, религиозная аскеза как добровольный ад и надежда на воздание за земные мучения, рабский договор о допустимом уровне нищеты и боли, который к тому же постоянно нарушается со стороны господина. Поэтому вера в этом «внутриполитическом» смысле, то и дело обращается в веру как орудие политики внешней – инструмент религиозной и национальной войны, служа ключевым средством идентификации субъекта насилия (Ж.-Л. Нанси, Ф. Лаку-Лабарт, Нацистский миф). Вера в «истинного бога», «расу», «нацию» становится здесь лживым общегражданским мифом, оправдывающим уничтожение Другого и других рабов не обладающих этой «истинной верой» (первыми рабами были плененные воины). Поэтому реакционность этого концепта в политическом плане сомнений не вызывает.
Наивно было бы полагать, что позиции цинической веры и мифа «для других» способно уберечь современное российское общество от разложения и краха. Ибо цинизм плох не сам по себе, а бессилием перед лицом наступающей политической реакции, молчаливым, а иногда и откровенным принятием реакционных идеологем власти, которым выставка «Верю» вторит миметическим контрапунктом.

Игорь Чубаров (1965) философ, антрополог, глава издательства Logosaltera и редактор целой серии книг интеллектуальной литературы и публицистики, живет в Москве.