03.09.04. День первый.

16.10. Встреча у метро «Кировский завод». Появляется Артем, потом Цапля. Кирилл с Глюклей опаздывают. Поиск места для раздачи карт и «инструкций». Кафе «Паутинка»: пролетарское меню и соответствующие цены. За столиками завсегдатаи расслабляются после трудового дня. Радио сообщает о восьми машинах скорой помощи и четырех убитых детях в Беслане, после коротенького выпуска новостей – поп-музыка и звук отбиваемого мяса с кухни. Мы обсуждаем концепцию дрейфа. Глюкля спрашивает, почему Дебор покончил с собой. Никто не может ответить. Цапля раздает цветные фломастеры, тетради и карты.

17.00. Проспект Стачек. Подземный переход. У проходной, впритык к вывеске «Кировский завод», вывеска «Альфабанк». Цапля показывает портрет Газа, именем которого назван Дом Культуры, расположенный по соседству, в 70-е там прошла знаменитая выставка ленинградских нонконформистов. По дороге я посылаю Полине SMS: «Где эта улица, где этот дом? Где эта барышня, что я влюблен?», в песне меня привлекает аграмматизм последней строки. Ну и воспоминания о «Юности Максима», революционной рабочей саге, забавно рифмующейся с моей собственной юностью. Потому что мы подходим к «Даче Кирьяново», ЗАГСу, где я в 1988, что ли, году сочетался вторым законным браком. Когда я сообщаю об этом, Глюкля с Цаплей решают сделать мне подарок. Я прошу их спеть «Крутится, вертится шар голубой» и сам подпеваю – со смешанным чувством умиления и тоски.

17.30. Заброшенный корпус завода, напоминающий «Сталкер» Тарковского. Руины индустриального советского прошлого. Сверху, в прорехи в крыше, сеется свет. На бетонных плитах в разливах дождевой воды зеленеет мох и папоротник, если присесть на корточки, возникает иллюзия, что смотришь на уменьшенную в масштабе землю, опять же, похоже на Тарковского. Тихо, как в церкви. «Вот где надо устраивать выставки современного искусства», – говорит Глюкля. Все с ней согласны.

18.20. «Немецкая слобода», квартал, построенный после войны немецкими военнопленными. Внутреннее пространство «идиллии». Парадокс его слоистости: годовые кольца у дерева. Стоит перейти улицу, и из начала 80-х попадаешь в конец 40-х. Меня вдруг охватывает ощущение эйфории, точно я и впрямь «дезориентирован», по Дебору.

19.00. Узбекское кафе на Трефилова. Мусорный ветер. Атмосфера запустения. У входа за пластиковым столиком жуткого вида алкаши, один из них начинает цепляться к Цапле. В их компании есть женщина с совершенно мужицким спитым лицом и мужицкими повадками. Они ведут себя так похабно, что хозяева вынуждены их попросить. Из-за дождя мы перебираемся внутрь. По ТВ показывают штурм школы. Я впадаю в ступор от зрелища бойни. Дальнейший путь проходит под этим знаком. Цапля ведет нас к памятникам конструктивистской архитектуры: больница, школа в виде серпа и молота и т. д. Любоваться ими как-то нет сил.

21.00 Угрюмое пьянство в кафе «Колыма». Но прежде – короткая вспышка радости от встречи со второй группой. Очень быстро эта радость сменяется ощущением бесприютности и скрытой угрозы из-за пьяных разборок между строителем в спецовке, который едва держится на ногах, и компанией молодых рабочих-иммигрантов (татар?). Далеко не трезвым хозяевам с трудом удается разрулить ситуацию. Шашлыки приходится ждать чуть ли не два часа. Тут же в хлам пьяная жена воинственного строителя и их сын лет пяти, потерянно шляющийся от одного столика к другому. В какой-то момент Коля не выдерживает и орет на нее, танцующую, чтобы она отвела ребенка в туалет, тот явно хочет писать. Она едва ворочает языком. Поздний ужин в китайском ресторане – абсурдный финал первого дня.

Комментарий. Я не буду приводить свои записи второго дня. К его концу стало очевидно, что «встреча» произошла, но, ироническим образом, не с тем, с чем – предположительно – должна была произойти. Ведь этот район – от «Кировского завода» до «Балтийской» – славен своим революционным прошлым. Здесь есть парк Жертв 9 января. Отсюда к Зимнему шли колонны рабочих. А в двадцатых годах здесь развернулось грандиозное строительство, попытка реализовать социалистическую утопию. Однако на месте величественной фигуры пролетария нам предстало зловещее зияние. На месте утопии – «выжженная земля», пустыри. Разрушающиеся на глазах конструктивистские здания отвечали общему духу распада социального тела, превращению людей в отребье, отбросы, источающие миазмы глухого отчаяния, и невольно наводили на мысль, что эти руины – нестерпимый в своей материальности памятник застывшему, окаменевшему революционному времени, «диалектике в бездействии» (Беньямин). Подспудно, мы, вероятно, ожидали другого. Однако и травматический опыт, связанный с прикосновением к реальному (в психоаналитическом смысле), бесконечно ценен. Для себя, по крайней мере, я вижу в этом своеобразный – негативный – итог дрейфа. Взывающий, в свою очередь, к действию, к критической проработке.

 

P.S. Символично, что в записи первого дня вторгаются упоминания о бойне в Беслане. Все мы ощущаем себя в положении заложников, для которых время остановилось, а судьба зависит от игры безличных исторических сил. Как превратить страдательный залог в действительный? Несобственно-прямую речь – в собственную? Отребье – в народ? Народ, которого всегда, по выражению Пауля Клее, подхваченному Делезом, уже нет или еще нет. Здесь и сейчас, между этим «уже» и «еще», 22.09.04.