Трудности анализа «дрейфа» связаны с изобилием смысловых и исторических контекстов и их смещений, провоцируемых самой этой практикой. Слово «дрейф» во множестве смыслов, в которых оно используется, – в геологии (сдвиг материков), морской навигации (пассивное плавание корабля в мощном течении или во льдах), анализе рынков (неконтролируемые изменения котировок акций), технике (случаные изменения показаний приборов), физике (перемещения стохастического скопления частиц), гентике (локальные мутации), психофизиологии восприятия (микродвижения глаз, дестабилизирующие изображение, чтобы избежать пустот в визуальном поле), демографии (географические направления миграционных перемещений)и подразумевает в целом это подспудное, незаметное, неосознаваемое смещение, возникающее от пребывания в волне, которая что-то уносит, подхватывает, захватывает, увлекает в сторону, гасит активность, причем делает это обволакивающе-приятным образом.
Само аналитическое представление дрейфа заражается его сдвигом, турбулентностью контекстов. Например, какое отношение акция в Питере имеет к «классическим» ситуационистским дрейфам? И вправе ли мы встраивать наши перемещения по району Нарвской заставы в почтенную традицию фланера, фланерства? На мой взгляд, здесь возникают решающие смещения. Несомненно, этот великий миф Бодлера-Беньямина сейчас может лишь вдохновлять, не имея практической силы. Фланер – образ раннебуржуазной эпохи, маргинальная фигура нищего представителя богемы, который прогуливается в аркадах, среди соблазнительных нагромождений товаров, витрин; его наслаждение строится на невозможности потреблять («смотреть, но не трогать», по выражению Сьюзен Бак-Морс). Где-то в 50-60 гг, в момент формирования нерепрессивных, стимулирующих структур господства, основанных на массовом потреблении, фигура фланера инкорпорируется в капиталистический универсум. Фланирование становится частью потребительского поведения, принципом которого становится постоянная возможность покупки и связанного с ней контролируемого удовольствия. Возможно, параллельно возникшая практика ситуационизма, которая напоследок возвышает фланерство до рефлексивного и коллективного уровня, и была фиксацией смерти фланера, кратковременным предсмертным оживлением, точкой перелома, вслед за которой эта практика была абсорбирована властью. Коллективный характер дрейфа немногое меняет: феномен détournement как вид смещения, вялого полураспада блуждающей группы снова и снова воспроизводит известную драму атомизации органической общности.
Учитывая локальные условия акции в районе Нарвской заставы (деконтекстуализированное, выпавшее из исторического мейнстрима индустриальное гетто с меланхолическими руинами конструктивистской архитектуры), а также вполне потребительские заходы участников в недорогие местные кафе, вряд ли все это можно отнести к приторному романтическому sublime былых аскетических экзальтаций фланера. Поэтому легитимирующий нашу практику «высокий» миф сам подспудно дрейфует, его концептуальная форма заполняется местными историями (особый вольный образ жизни питерской художественной и интеллектуальной среды, отечественная интеллигентская традиция «хождения в народ» и пр). Этот проективный механизм актуализации контекстов и был, пожалуй, самым продуктивным в акции, родовая принадлежность которой defacto оказалась подвешенной.
Если не фланерство, не классический ситуационистский дрейф и не чистое потребление, то что? Множество дрейфующих контекстов. Циничная версия социального туризма, конечно, отметается – у проекта были вполне искренние исследовательские и художественные цели. Судя по обсуждениям, важным мотивом участников было чуть ли не религиозное искание Контакта, Встречи, События. Воображаемая встреча левых интеллектуалов с Рабочим, восходящим на Голгофу остановившегося конвейера, с этим невидимым призраком в циклопических цехах заброшенного завода, в который мы заходили. И вдруг вместо суровых рабочих ты видишь множество колоссальных фаллосов (очень качественные натуралистические граффити, впечатляющая поросль высотой метра 3-4, тянущаяся вдоль стены), которые своей буйной органикой порождения по праву обживают это опустошенное место производства. Или же, нас настигало откровение другой жизни, другой реальности эпохи дикого капитализма начала 90-х, которая законсервировалась в этом районе, среди его трущоб с падающими домами, и заставляющее нас вспомнить те хаотические годы. Но чаемого События, как точки финальной сборки, не происходит, только сплошные смещения и переходы из одной среды в другую. И осознание собственного положения по контрасту с положением других – бессилие что-то изменить здесь и сейчас, помимо воли выражающееся в этом странном крипторелигиозном ожидании События, Спасения… Бессилие стоит за всеми нашими признаниями и отягощает в многом радостную прогулку невольным чувством вины.
Хотя фланер умер как самостоятельная фигура (а может быть, никогда и не был ею), и его место занял слабый дрейфующий субъект-медиум, пропускающий через себя множественные потоки значений, то беспокойство и та нерастраченная энергия, которые прежде подталкивали его на блуждание по городу, очевидно, все же не были целиком поглощены технологиями потребления и контроля. Наоборот, появляются условия и побудительные причины для движения, дрейфа в неком новом обобщенном понимании. В одном из своих текстов Делез замечает, что многие современные практики строятся по модели «подсаживания на волну». Ярче всего это проявляется в новейших видах спорта – серфинг, дельтапланеризм, парашютный спорт и пр. Центр движения, энергии – вовне субъекта, он лишь подключается ко внешним потокам и, говоря шире, символическим контекстам и информационным сетям (surfing по Интернету, например). Именно это, на мой взгляд, и есть то, что появилось сейчас после 60-х, что придает подобным акциям, воспроизводящим и драматизирущим такое положение вещей, современное значение. Другое дело, не является ли оно, это положение субъекта, воспеваемое современной апологизирующей теорией, тем состоянием, которое следует превзойти? Как вновь сделать субъекта активным, поднять на уровень освобожденных им самим энергий и сил, – чтобы он смог, наконец, задрейфовать по-настоящему, опрокидывая все инстанции, тормозящие его раскованное движение?
Смерть фланера и дрейф контекстов
Трудности анализа «дрейфа» связаны с изобилием смысловых и исторических контекстов и их смещений, провоцируемых самой этой практикой. Слово «дрейф» во множестве смыслов, в которых оно используется, – в геологии (сдвиг материков), морской навигации (пассивное плавание корабля в мощном течении или во льдах), анализе рынков (неконтролируемые изменения котировок акций), технике (случаные изменения показаний приборов), физике (перемещения стохастического скопления частиц), гентике (локальные мутации), психофизиологии восприятия (микродвижения глаз, дестабилизирующие изображение, чтобы избежать пустот в визуальном поле), демографии (географические направления миграционных перемещений)и подразумевает в целом это подспудное, незаметное, неосознаваемое смещение, возникающее от пребывания в волне, которая что-то уносит, подхватывает, захватывает, увлекает в сторону, гасит активность, причем делает это обволакивающе-приятным образом.
Само аналитическое представление дрейфа заражается его сдвигом, турбулентностью контекстов. Например, какое отношение акция в Питере имеет к «классическим» ситуационистским дрейфам? И вправе ли мы встраивать наши перемещения по району Нарвской заставы в почтенную традицию фланера, фланерства? На мой взгляд, здесь возникают решающие смещения. Несомненно, этот великий миф Бодлера-Беньямина сейчас может лишь вдохновлять, не имея практической силы. Фланер – образ раннебуржуазной эпохи, маргинальная фигура нищего представителя богемы, который прогуливается в аркадах, среди соблазнительных нагромождений товаров, витрин; его наслаждение строится на невозможности потреблять («смотреть, но не трогать», по выражению Сьюзен Бак-Морс). Где-то в 50-60 гг, в момент формирования нерепрессивных, стимулирующих структур господства, основанных на массовом потреблении, фигура фланера инкорпорируется в капиталистический универсум. Фланирование становится частью потребительского поведения, принципом которого становится постоянная возможность покупки и связанного с ней контролируемого удовольствия. Возможно, параллельно возникшая практика ситуационизма, которая напоследок возвышает фланерство до рефлексивного и игрового уровня, и была фиксацией смерти фланера, кратковременным предсмертным оживлением, точкой перелома, вслед за которой эта практика была абсорбирована властью.
Учитывая локальные условия акции в районе Нарвской заставы (деконтекстуализированное, выпавшее из исторического мейнстрима индустриальное гетто с меланхолическими руинами конструктивистской архитектуры), а также вполне потребительские заходы участников в недорогие местные кафе, вряд ли все это можно отнести к приторному романтическому sublime былых аскетических экзальтаций фланера. Поэтому легитимирующий нашу практику «высокий» миф сам подспудно дрейфует, его концептуальная форма заполняется местными историями (особый вольный образ жизни питерской художественной и интеллектуальной среды, отечественная интеллигентская традиция «хождения в народ» и пр). Этот проективный механизм актуализации контекстов и был, пожалуй, самым продуктивным в акции, родовая принадлежность которой de facto оказалась подвешенной.
Если не фланерство, не классический ситуационистский дрейф и не чистое потребление, то что? Множество дрейфующих контекстов. Циничная версия социального туризма, конечно, отметается – у проекта были вполне искренние исследовательские и художественные цели. Судя по обсуждениям, важным мотивом участников было чуть ли не религиозное искание Контакта, Встречи, События. Воображаемая встреча левых интеллектуалов с Рабочим, восходящим на Голгофу остановившегося конвейера, с этим невидимым призраком в циклопических цехах заброшенного завода, в который мы заходили. И вдруг вместо суровых рабочих ты видишь множество колоссальных фаллосов (очень качественные натуралистические граффити, буйная поросль высотой метра 3-4, тянущаяся вдоль стены), которые своей органикой порождения по праву обживают это опустошенное место производства. Или настигнувшее откровение другой жизни, другой реальности эпохи дикого капитализма начала 90-х, которая законсервировалась в этом районе, среди его трущоб с падающими домами, и заставляющее нас вспомнить те хаотические годы. Но чаемого События, как точки финальной сборки, не происходит, только сплошные смещения и переходы из одной среды в другую. И осознание собственного положения по контрасту с положением других – бессилие что-то изменить здесь и сейчас, помимо воли выражающееся в этом странном парарелигиозном ожидании События (спасения)… Бессилие стоит за всеми нашими признаниями и отягощает во многом радостную прогулку невольным чувством вины.
Хотя фланер умер как самостоятельная фигура (а может быть, никогда и не был ею), и его место занял слабый дрейфующий субъект-медиум, пропускающий через себя множественные потоки значений, то беспокойство и та нерастраченная энергия, которые прежде подталкивали его на блуждание по городу, очевидно, все же не были целиком поглощены технологиями потребления и контроля. Наоборот, появляются условия и побудительные причины для движения, дрейфа в неком новом, широком понимании. В одном из своих текстов Делез замечает, что многие современные практики строятся по модели «подсаживания на волну». Ярче всего это проявляется в новейших видах спорта – серфинг, дельтапланеризм, парашютный спорт и пр. Центр движения, энергии – вовне субъекта, он лишь подключается ко внешним потокам и, говоря шире, символическим контекстам и информационным сетям (surfing по Интернету, например). Именно это, на мой взгляд, и есть то, что появилось сейчас после 60-х, что придает подобным акциям, воспроизводящим и драматизирущим такое положение вещей, современное значение. Другое дело, не является ли оно, это положение субъекта, воспеваемое современной апологизирующей теорией, тем состоянием, которое следует превзойти? Как вновь сделать субъекта активным, поднять на уровень освобожденных им самим энергий и сил, – чтобы он смог, наконец, задрейфовать по-настоящему, опрокидывая все инстанции, тормозящие его движение?
