Стоп? Машина? Какая машина? Государственная? Войны? Капиталистической эксплуатации? Производства?

Маркс был апокалиптиком (коммунизм как спасение, пролетариат как мессия), но и позитивистом. Он верил в позитивные науки (в позитивность Науки), в прогресс, в поступательное движение поршня классовой борьбы, приближающего развязку всемирно-исторической драмы. Его учение строится по модели естествознания, общественные законы в нем действуют с неукоснительностью физических.

К тридцатым годам 20-го века эта вера уже трещала по всем швам. Научность научного знания, его “объективность” были поставлены под сомнение (теория относительности Эйнштейна, принцип дополнительности Бора, уравнение Шрёдингера, соотношение Гейзенберга, “лингвистический поворот” в философии, открытие потлача, подрывающее экономический детерминизм, и многое, многое.

другое). Параллельно: эстетизация политики посредством новых технологий, восход фашизма, соглашательская политика социал-демократии, “бессознательная” буржуазность рабочих, готовых удовлетвориться подачками со стороны власть имущих или даже самими стать мелкими собственниками, наконец, тирания бюрократии и разгром рабочих движений “снизу” в сердце Революции, СССР.

Беньямин, в двойном свете надвигающегося сталинского и национал-социализма, переформулирует Маркса: революции, говорит он, это не локомотивы истории, а стоп-кран, на который жмет несущееся в пропасть человечество. Он уже побывал в советской Москве, уже ощутил себя в шкуре Кафки, блуждающего в пределах недосягаемости Откровения-Замка. А мы, где в настоящий момент блуждаем мы, не верящие ни “правым”, ни “левым”, ни в “правое” и “левое” как таковые; ни в “базис”, ни в “надстройку”, ни в само разграничение “базиса” и “надстройки”; ни в общество (“гражданское”), ни в политику, включая “политику репрезентации” (ни в саму “репрезентацию”)?

Хватит! Стоп! Баста! Забастовка, пускай символическая, пускай не всеобщая, без объявления каких-либо требований, поскольку требования, даже самые радикальные, всегда можно удовлетворить. Никаких утверждений, одни вопросы. Утверждения как вопросы. Вновь Беньямин: “Для мышления необходимо не только движение мысли, но и ее остановка. Там, где мышление в один из напряженных моментов насыщенной ситуации неожиданно замирает, оно вызывает эффект шока, благодаря которому кристаллизуется в монаду. Исторический материалист подходит к историческому предмету исключительно там, где он предстает ему как монада. В этой структуре он узнает знак мессианского застывания хода событий, иначе говоря: революционного шанса в борьбе за угнетенное прошлое. Он ухватывается за него, чтобы вырвать определенную эпоху из гомогенного движения истории…” (“О понятии истории”).

Эквиваленты “замирания”, “остановки”: стачка, забастовка языка. Смех, да и только. С точки зрения метафизики, смех лишен смысла, более того, беззаконен, поскольку прерывает буквальность философского (любого властного) дискурса. Платон заключает смех в тюрьму, кроме шуток. Опасность смеха для идеологии. Вопрос также способен прервать, разладить хорошо смазанную машину

Симтом: труд сегодня прячется, как нечто постыдное. Почему? О нем не говорят, не показывают. Как будто деньги на то, о чем говорят и что показывают (товары, услуги, путешествия, развлечения, зрелища…) берутся из воздуха. Как будто общество достигло стадии, когда никто не работает, но при этом все прекрасно зарабатывают. Труд непристоен. Показанный, он уличает нас. В чем?

Вот “человек-бутерброд”. Их множество на улицах наших городов, они образуют “стертый” фон самой повседневности, ее “белый шум”, неприметный, почти неразличимый, с пустыми, словно разглаженными утюгом потребительского ража лицами, топчущиеся взад-вперед на пятачке мостовой в толпе и вдруг замирающие в оцепенении, – без сил, без мысли, изваянием животной усталости. На груди и на спине надпись, одна и та же, всегда одна и та же (даже если они разные, уверяю вас, это одна и та же надпись), иногда их несколько, иногда разным шрифтом, разными (но это только кажется) красками. Молча, механическим жестом они протягивают вам какой-то листок, откуда-то из щели тянется рука…

Стоп. Рука кого? Рекламного агента? (Уже смешно.) Пролетария? Того, кому нечего терять? Что они продают, вот так понуро слоняясь взад-вперед? Свою рабочую силу? Свое время? По сколько часов в день они работают? На кого? До темна? Что производят? Кто присваивает их труд? Который заключается в чем? Что воплощают их спрятанные под рекламными щитами тела?

Рука тянется бесконечно. Вам надоело. Вам все равно. Хочется отвернуться, уйти.

 

Стоп. Так все же: чья рука?