Сегодня мы сталкиваемся лицом к лицу с возникновением глобального общества, общества непрерывной мобильности и взаимообмена, отмеченного вопиющим парадоксом: именно тогда, когда этот мир начинает объединяться, он начинает распадаться на части, следуя логике двойного движения. Это общество риска, славящее и вознаграждающее творческую способность, в результате чего эта последняя достигает предела своего насыщения в искусстве. На субъективном уровне эту способность воплощает так называемый творческий класс; он питается энергией изобретения, и инновация стала его производительной нормой. Потому-то он и отрицает существование художественных авангардов, в точности как отрицает и сдерживает все, что напоминает авангард политический. Единственная передовая сила для него – это сам процесс глобализации. Попробуем заглянуть за рамки этого двойного отрицания.
Что характеризует автономию авангардного направления? Как минимум следующее: разрыв с установившимися определениями искусства и политики, главенство эксперимента, обновление восприятия и выразительных средств, созидательный порыв и желание другой жизни. Наиболее яркие подразделения новых социальных движений, возникших в начале этого столетия, частично выполнили эту программу в процессе транскультурализма и транссубъективности, и выполнили совершенно иначе в этом отношении, чем авангарды исторические. Но для этих движений это пока еще инкубационный период, момент перегруппировки сил; поэтому, по крайней мере, перед следующим G8, можно попробовать определить разрыв, на котором основывается их обновление выразительных средств и созидательный порыв, – в надежде этот разрыв углубить.
Глобальное общество – это общество риска: оно пользуется, вбирая их в себя, любыми формами нестабильности и неустойчивости, просчитывая их как потенциальную выгоду или убыток. Такого рода калькуляция напрямую предлагается имперским корпорациям консультантами по управлению риском, работающими в тандеме со страховыми и торговыми компаниями. Но то же самое происходит и в гражданском обществе, что особенно заметно в финансовом секторе, который, несмотря на бурные колебания, стал ведущей силой глобального развития. Если фигура художника возникла как идеальная субъективность этого общества, то не только потому, что от эстетического производства требуется завуалировать все разрастающиеся направления капиталистического ограбления чарующим глянцем зрелища. Но и, прежде всего, потому, что в художнике видят того, кто пользуется неустойчивостью на психическом уровне, а затем избегает этого момента субъективного риска, избавляясь от него, выбрасывая его образ как готовый продукт, то есть товар. Экспрессивная вуаль художественного товара превращается затем в источник психической неустойчивости для других, беспрестанно запуская производственный цикл среди творческих классов (это новое имя для претерпевших трансформацию средних классов предыдущего кейнсианского периода). При помощи этой постоянной угрозы и овеществления «я», художник способен извлекать прибыль из осциллирующих кривых своей собственной субъективности, заново понятых как «человеческий капитал». Здесь-то и находится источник энергии (и власти) изобретения.
А теперь я хочу заметить, что стратегия трагически незавершенной или фрагментарной вещи, образ расколотой тотальности, понятой как зеркало непримирившейся субъективности – короче говоря, адорнианская эстетика – на самом деле не противоречит основному потоку художественного производства в обществе риска. Потому что мы уже больше не живем в кейнсианском мире 1950-х, когда население наиболее развитых стран было парализовано ради бездумного производства и пассивного потребления. В то время еще можно было осуждать эстетизированный товар как умиротворяющий образ нарциссического целого: последний, вырожденный эрзац буржуазной гармонии. Сегодня население большинства развитых стран, заодно с элитами наименее развитых, мобилизовано на интенсификацию глобального имперского покорения в относительно короткие сроки, оставшиеся до наступления экологической и социальной катастрофы. В такой ситуации эстетизированный товар выполняет функцию тревожной, стимулирующей силы: вроде подзарядки скоростью или, еще лучше, кокаином для творческих классов.
Типичная историзирующая ошибка, когда пытаются дать оценку состоянию передового искусства и политики, состоит в том, чтобы воспринимать как место разрыва буржуазию и, прежде всего, буржуазную культуру. Господствующим в мире классом, политически и культурно, является уже не европейская буржуазия с ее особой эстетикой Просвещения, вскормленной в подстриженных садах старинных торговых городов. На смену ей пришла американизированная имперская технократия зарождающегося Мирового Правительства, ставшая результатом завершения модернизма и промышленной модернизации. Начиная с конца Второй мировой войны и окончательного краха западно-европейской гегемонии, радикально упрощенные техники научного редукционизма и абстрактного искусства, на которых основывается современная субъективация, позволили расширить новую империю с непостижимой скоростью. Распространив свой компьютеризированный инструментарий по всей планете, удвоив количество капиталистической рабочей силы, элиты Мирового Правительства, вероятно, не достигли большей детерриториализации, чем та, которой подвергла мир европейская колониальная буржуазия. И все же они сделали это, причем не за четыре столетия, а меньше чем за двадцать лет, строго говоря, начиная с 1989 года, следствием чего стали гигантские социально-политические потрясения, приводящие в настоящий момент к планетарной гражданской войне.
Итак, если я воспользовался понятием общества риска, восходящего к Ульриху Беку, то сделал это не только для того, чтобы напомнить о формах управления риском, как его практикуют новые мировые элиты. Прежде всего, оно отсылает к идее «второй современности» Бека, когда успех проекта модернизации начинает изменять саму окружающую среду, в которой он осуществляется, производя побочные эффекты непредсказуемых по сути угроз. Я говорю главным образом об экономическом крахе, экологической катастрофе, войне и массовом отчуждении, вызванном глобализацией собственнического индивидуализма. Предвестья этих угроз – вот что спровоцировало взрывы в Сиэтле, Генуе, Порту-Аллегри, Сеуле, Буэнос-Айресе, Гонконге и других местах. Именно здесь открывается возможность чего-то наподобие новых авангардов. Место разрыва – это место, где новый технологический инструментарий применяется непосредственно к телу Земли. Трансформацию, подразумеваемую этим разрывом, следует теперь радикализировать как художественно, так и политически, при помощи тщательно продуманного эксперимента, что есть другое название процесса – а не просто момента – становления-другим.
Искусство уже больше не строится вокруг вещи, как политика больше уже не строится вокруг партии. Обе эти зоны находятся под полным контролем, это категории-зомби. Вместо этого мы должны всматриваться в ситуации, в сложные ансамбли, из которых может возникнуть говорящие субъекты и группы. Важные эксперименты происходят там, где применяется технонаука, и эти эксперименты проводятся с целью разработать новые формы восприятия и выражения, соответствующие трансформации глобального общества. Площадки экспериментирования двойственны, противоречивы, и в этом смысле, возможно, аналогичны противоречию между товаром и вещью, разработанному передовыми философами двадцатого столетия. Но конфигурация совершенно другая.
С одной стороны, восприятие и выражение тесно связаны с энергией, технонаукой и системой кодирования, то есть с техниками, посредством которых элиты изменяют планету. Необходимо очнуться, стряхнуть с себя колдовские чары психической неустойчивости и увидеть материальные и организационные процессы, посредством которых техноэлиты «терраформируют» планету, то есть подвергают ее тотальному переустройству. Но сделать это можно только при помощи технологический «ширмы», то есть через современные техники транспортировки, коммуникации, визуализации и физического преобразования материалов. Никакого созидательного порыва не возникнет без знания этих техник, потому что неведение – а под этим я имею в виду все более углубляющееся незнание того, как развивается инфраструктура – делает попросту невозможным сопротивление переменам. Но, как наверняка известно каждому, беззащитность перед этими техниками несет в себе непредсказуемую опасность самопреобразования, а то и самоутраты, глубочайшего отчуждения, явственно проступающего в ловушке нормализованного, «отформатированного» выражения.
Вот почему допущение технологической угрозы в том самом месте, где техника применяется к телу, требует, с другой стороны, противоположного опыта времени, который можно было бы назвать временем другого. Время другого невозможно овеществить, объективировать в предзаданную историческую идентичность. Такие идентичности возникают сегодня по всему миру как нормативные конструкты, навязанные в качестве реакции на процессы детерриториализации, выламывания целых народов из матрицы поддерживающих их институтов. По мере того как мир объединяется под действием детерриториализующей абстракции, он рискует распасться на нормативные блоки идентичностей, которые укрепляются всеми возможными техниками политической манипуляции, но и остаются слепыми – по этой самой причине – к более масштабному процессу: двойному движению. Выражение деятельности нового типа и, конечно же, самой способности восприятия, позволяющей ей проникнуть в человека, также должны работать через посредство этих «вуалей».
Время другого возможно испытать только между людьми, которые становятся иностранцами по отношению к самим себе. Вопрос перевода, таким образом, перемещается в центр художественного и политического события. Событие временного перевода занимает место авангардной вещи; его совместная артикуляция занимает место передовой партии. Подобные события были предвосхищены в диалогической модели карнавального сопротивления; но они еще не получили достаточного аффективного и эффективного развития. Через посредство и за пределами ширмы технологического восприятия, через посредство и за пределами реакционных идентичностей, что остается, так это найти выражение для созидательного стремления построить поддерживающие институты, способные обуздать и преобразовать разрушительные силы, свободно гуляющие сегодня по миру. Желания другой жизни.
Перевод с англ. Александра Скидана